...
Партия знает, что люди не решат ничего супротив неё, ибо всё дол мелочей пропитано идеей, которая на века определила их действия. В уме Давиана возникли образы недавнего прошлого – вся «Площадка»[2] на заводе решала, путём голосования, сколько один-единственный их работник будет тратить времени на перекур – три минуты или пять? Были прения, споры и даже голосование, которое отразили в Протоколе. Площадке отдали вопросы рабочей сферы, настолько мелкой, что Партии нет до этого дела, и она решает их, путём воплощения «народной воли». Вся эта ситуация Давиана сильно поразила. Он вечно себя спрашивает – как можно решать судьбу людей, почему общество желает контролировать каждого человека? Каждую деталь в нём, манеры и привычки. Тут нет Партии, нет её идеологического императива и люди вроде бы должны быть друг за друга.
...
Ещё одно воспоминание пришло на ум Давиану и его призрачные образы, черты того происшествия моментально воплотились перед глазами. Тогда всё произошло в больнице, в одной из её палат. Давиан вместе с Форосом вели проповедь, распаляя в больных сердцах огонь ненависти к Рейху и когда их слова стали менее огненными, а время говорило о скором конце речей, когда одному из больных стало плохо. Но вся врачебная «Площадка» решила общим голосованием не помогать больному, ссылаясь на то, что их смена окончилась минутой позже и нужно подождать, пока не заступит следующая. Давиан так и помнит их ответ – «Для защиты прав трудового народа, общим решением Площадки, в помощи больному отказано, так как его здоровье больше не наша компетенция. Народ здесь власть и народ так решил». Но эти дифирамбы народно-трудовой демократии были быстро прекращены властным «Словом Бригадира»[3], который принудил их по Партийной линии помочь скрючившемуся от боли человеку.
...
Юноша чувствует, что люди здесь просто нуждаются в том, чтобы чувствовать себя властно-важными, она хотят управлять чужими жизнями и принимать важные решения, даже если они нарушают те жалкие осколки частной жизни, которые в этой стране остались.
...
Пауль и Давиан стояли минут десять и наблюдали за процессом народного линчевания и осуждения, так как тех, кто хотел бедную девчушку вовлечь в процесс удовлетворения «общих интересов общества». Но даже тогда, ещё не зная всех принципов и начал Директории Давиан ощущал, что ей не укрыться от наказания, поскольку Холл рассматривается как «микро-коммуна», а доктрины «Ave Commune!» и «И всё для Коммун» напрямую говорят, что человек «должен отбросить свои гнилые индивидуалистические интересы и сделать всё, что коммуны всех уровней оказались довольны его работой». Упомнив случай, Давиан пытается раскрыть сущность структуры, которую в сумасшествии народной воли родила Партия. Тут нет государства, нет властной иерархической системы, которая бы была государством в полной его мере. Нет парламентов, нет правительства, нет даже судов, кроме народных судилищ – государство в значительной своей сущности вытравлено Великой Революцией.
...
Вся это Давиану напомнило воплощение утопических идеалов философов анархии из древности. Они мнили, что люди, отбросив власть государства, и растерев его в пепел, станут абсолютно свободными. Вольные граждане, уничтожив машину государственного принуждения, создадут федерацию гильдий и свободные сообщества, да начнут жить в свою радость. В Директории Коммун давно умерло последнее государство, а всё общество распалось на Гильдии и сообщества, всё решается на референдумах и народных голосованиях, а значит, тут воцарилось правление господина анархизма? Действительно ли госпожа анархия поселилась в этих краях? - Но ведь… - воспротивился мысли о свободном духе этого края, вспомнив про случаи тотальной власти и контроля людей за жизнью своих братьев и сестёр. Партия – тот кровавый пастырь, что ведёт народ в бесконечность за «светлым будущим», но её роль в том, чтобы тащить поводок, топить в крови неугодных и указывать путь. В полном рабстве держит себя народ… в рабстве у самого себя. Тоталитаризм, порождённый народной анархией.
...
Давиан понял, что зря спросил, ибо и сам прекрасно ощущает, что для публики он давно превратился в самого настоящего раба, который вынужден трудиться до смерти на каторге слова, изо дня в день, рассказывая одно и тоже. Теперь он связан догматами и нормами не только Партии, но и «народного права». Юноша чувствует, что не только во время проповедей, но и в комнате, за её пределами – везде и повсюду он теперь под колпаком народного ока, которое ждёт его ошибки, чтобы заклевать за «нарушение народного законодательства». Раньше он был рад видеть, как народ осуществляет надсмотр за обществом, как люди, безо всякого государства, правят миром, как коллективы возвышаются над личностью. Раньше, но не сейчас. - Разве ты сам не видишь, а Давиан? – тихим, еле слышимым голосом Юля продолжила. – Ты давно превратился в раба публики. Ты читаешь тексты, которые она хочет услышать, ты носишь одежду, которую тебе приказал народ, ты живёшь под полным контролем народа. - А Партия? - У неё и людей сейчас отношения как у погонщика и стада. Партии не нужно быть досконально тоталитарной, ей не надо надрывать себя, чтобы взять под контроль каждый клочок земли.
...
Народ, вроде бы свободный и достигший всех благ утопии свободного мира, порабощён на ментальном уровне.
...
Каждый день теперь Давиан вынужден будет работать на партию – читать перед людьми проповеди, проходить тесты на пригодность, доносить при необходимости и посвятить себя идеям «светлого» коммунистического мироустройства. Если хоть где-то он оступится на этой дороге, Партия быстро «подправит» это дело и он, лоботомированный и низведённый до состояния механизма, отправится служить Партии до смертельного изнеможения на фабриках и заводах.
А тут оказывается во фразе хитрый смысл