Хорррошая цитата...
Закрыть
За семь или восемь лет Готлиб едва окончил четырехклассную нормальную школу и, прибавленный морально, неразвитый духовно, с безграничным отвращением к ученью и ненавистью к людям, а особенно к отцу, поступил в гимназию. Здесь он за три года не окончил еще и второго класса, когда скверная и темная история, происшедшая с отцом, навсегда прервала его школьное ученье…
Но кто знает, может быть эти несчастные школьные годы были более тяжелыми и мнительными для Ривки, нежели для самого Готлиба. Прежде всего школа на большую часть дня разлучала ее с сыном и тем самым ввергала ее снова в бездонную пропасть бездействия и скуки. Вечные же слезы и жалобы Готлиба еще больше озлобляли и раздражали ее. Вначале она, словно раненая львица, ежедневно бегала к отцам Василианам, упрека па в несправедливости и неспособности учителей, кричала и проклинала до тех пор, пока ректор не пристыдил ее и не запретил приходить в школу. Потом она решила было настоять на том, чтобы отобрать Готлиба у отцов Васи-лиан и отдать в какую-нибудь другую школу, но скоро сообразила, что другой школы в Дрогобыче не было, а отдавать Готлиба в какой-нибудь другой город, к чужим людям — о то vi она и думать не могла без содрогания. Она металась в поисках выхода, как рыба в сети, и не раз целые дни просиживала на софе, плача и думая о том, что вот в школе в эту минуту, может быть, тащат ее сына, толкают, кладут на скамейку, бьют, — она громко проклинала и школу, и ученье, и мужа-злодея, который нарочно изобрел такие мучения для сына и для нее. Эти вспышки становились все более частыми и довели ее в конце концов до ненависти ко всем людям, до какого-то непрерывного раздражения. Теперь уже Ривка и не думала идти в общество или как-нибудь разогнать свою скуку; она слонялась по дому, не находя себе места, и никто из слуг без крайней нужды не смел показаться ей на глаза. Такое положение дошло до предела, когда Герман два года назад отвез Готлиба во Львов и отдал в ученье к купцу. Ривка, казалось, обезумела, рвала на себе волосы, бегала по комнатам и кричала, затем успокоилась немного и долгие месяцы сидела молча, как зверь в клетке. Среди этого мрака в ее сердце горел лишь один огонь — безумная, можно сказать звериная, любовь к Готлибу. Теперь завистливая судьба намеревалась отнять у нее и эту последнюю опору, стереть в ее сердце все, что оставалось в нем человеческого. Страшный удар обрушился на нее, и если она в эти минуты не сошла с ума, то лишь потому, что не могла поверить в свое несчастье.
После отъезда Германа она так и застыла на своей кушетке. Ни одна мысль не шевелилась у нее в голове, только слезы лились из глаз, Весь мир исчез для нее, свет померк, люди вымерли — она ощущала лишь непрестанную ноющую боль в сердце.
Вдруг она вскочила и задрожала всем телом. Что это? Что за шум, за стук, за говор долетели до нее? Она затаила дыхание и прислушалась. Говор у входа. Голос служанки, которая будто ругается с кем-то и не пускает в комнату. Другой голос, резкий и гневный, стук, словно от падения человека на землю, треск двери, топот шагов по комнате, ближе, все ближе…
— Ах, это он, это мой сын, мой Готлиб! — вскрикнула Ривка и бросилась к двери.
В эту минуту чья-то сильная рука толкнула дверь, и перед нею предстал весь черный, в истрепанных черных лохмотьях молодой угольщик.
Ривка невольно вскрикнула и отшатнулась назад. Угольщик глядел на нее гневными большими глазами, в которых сверкали злоба и ненависть.
— Что, не узнаешь меня? — проговорил он резко.
И в ту же минуту Ривка, как безумная, бросилась к нему, начала тискать и целовать его лицо, глаза, руки, смеясь и плача.
— Ах, так это все-таки ты? Я не ошиблась! Боже, ты жив, ты здоров, а я уж чуть было не умерла! Сыночек мой! Любимый мой, ты жив, жив!..
Восклицаниям не было конца. Ривка потащила угольщика на кушетку и не выпускала из объятий, пока он сам не вырвался. Прежде всего, услыхав шаги приближающейся служанки, он запер дверь и, обращаясь к матери, сказал:
— Прикажи этой проклятой обезьяне — пускай себе идет к чёрту, потому что я разобью ее пустой череп, не сойти мне с этого места!
Ривка, послушная сыну, приказала через запертую дверь служанке идти на кухню и не выходить, пока ее не позовут, а сама начала снова обнимать и ласкать сына, не сводя ни на минуту глаз с его гневного, вымазанного сажей лица.
— Сыночек мой, — начала она, — что это с тобой? Что ты сделал?
И она начала разглядывать его с выражением бесконечной жалости, будто речь шла не о нищенской одежде, а о смертельной ране на его теле.
— Ага, а вы думали, что я так и буду до самой смерти терпеть у этого проклятого купца? — крикнул Готлиб, топая от злости ногами и вырываясь из объятий матери. — Бы думали, что я не посмею иметь свою волю?
— Что ты, золото мое, кто так думал? — воскликнула Ривка. — Это, может быть, изверг этот, твой отец, так думал!
— А ты нет?
— Я? Господи! Сыночек, да я бы крови своей не пожалела для тебя! Сколько раз я говорила ему…
Наглядная донельзя
