И над раскрытыми книгами больше звучали слова о
любви, чем об учении; больше было поцелуев, чем мудрых изречений; руки чаще тянулись к
груди, чем к книгам, а глаза чаще отражали любовь, чем следили за написанным. Чтобы
возбуждать меньше подозрений, я наносил Элоизе удары, но не в гневе, а с любовью, не в
раздражении, а с нежностью, и эти удары были приятней любого бальзама. Что дальше?
Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк с добавлением и всего
того необычного, что могла придумать любовь. И чем меньше этих наслаждений мы
испытали в прошлом, тем пламенней предавались им и тем менее пресыщения они у нас не
вызывали. Но чем больше овладевало мною это сладострастие, тем меньше я был в
состоянии заниматься философией и уделять внимание школе.
Ходить в нее и оставаться там мне было в высшей степени скучно и даже утомительно,
так как ночью я бодрствовал из-за любви, а дни посвящал научным занятиям.
Поскольку я начал тогда небрежно и равнодушно относиться к чтению лекций, то я
стал излагать все уже не по вдохновению, а по привычке и превратился в простого
пересказчика мыслей, высказанных прежде. И если мне случалось еще придумывать новое,
то это были любовные стихи, а не тайны философии. Многие из этих стихов, как ты и сам
знаешь, нередко разучивались и распевались во многих областях, главным образом теми,
которых жизнь обольщала подобно мне. Но трудно и представить себе, как опечалились по
этому поводу мои ученики, как они вздыхали и жаловались, догадавшись о моем состоянии
или, вернее сказать, о помрачении моей души.
Столь явные признаки происходящего уже мало кого могли оставить в неведении, и я
полагаю, что на этот счет не обманывался никто, кроме только того человека, которому это
приносило величайший позор, то есть кроме дяди моей возлюбленной. Правда, некоторые
иногда намекали ему об этом, но он не мог им поверить, то ли по причине своей чрезмерной
любви к племяннице (о чем я упомянул выше), то ли из-за того, что была известна моя
воздержанность в прошлом. Ведь нам очень трудно заподозрить в постыдных поступках тех
людей, которых мы более всего любим. С сильной любовью не могут ужиться черные
подозрения.
Вот почему в письме блаженного Иеронима к Сабиниану говорится: «Обычно о зле в
своем доме мы узнаем последними и не ведаем о пороках наших жен и детей, хотя об этом
болтают соседи. Но трудно скрыть от человека то, что известно всем, и хотя бы в последнюю
очередь, но нам все же приходится когда-либо узнать про это». Именно так по истечении
нескольких месяцев случилось и с нами. О, как прискорбно было дяде в конце концов узнать
об этом! Сколь велико было горе влюбленных при расставанье! Как сгорал я от стыда! Какой
скорбью я был подавлен при виде горести моей возлюбленной!
Какую печаль претерпела она из-за моего позора! Ни один из нас не заботился о себе, а
сокрушался о том, что постигло другого. Каждый оплакивал не собственное несчастье, а
несчастье другого. Таким образом телесная разлука сделала еще более тесным духовный
союз, а наша любовь от невозможности ее удовлетворения разгоралась еще сильнее. Уже
переживши свой позор, мы стали нечувствительны к нему; притом чем более естественным
представлялся нам наш поступок, тем слабее становилось в нас чувство стыда. Итак, с нами
случилось то же самое, что с застигнутыми врасплох Марсом и Венерой, о чем рассказывает
поэтическая басня.
Немного позже девушка почувствовала, что она ожидает ребенка, и с великой радостью
написала мне об этом, прося меня подать совет, как ей в этом случае поступить. И вот
однажды ночью в отсутствие дяди, как между нами было условлено, я тайно увез ее из его
дома и немедленно перевез к себе на родину, где она и проживала у моей сестры до тех пор,
пока не родила сына, которого она назвала Астролябием.