Совершенствуемое "я" -
Обычно все начиналось, когда я проходил мимо припаркованной машины. Я замечал свое отражение в стеклах и нечто ужасное, торчащее из-под рубашки. Да нет, уверял я себя. Это лишь искажение. Это все из-за форм автомобилей, так ведь? У них же покатые стекла. Сначала я видел это в окне фургона, затем в витрине агентства по недвижимости, потом – большого супермаркета и, наконец, если мне хотелось совсем уж абсолютной точности, в витрине фирменного магазина Apple, где я тайком смотрел на свое отражение и каждый раз с растущим чувством отчаяния изучал собственную фигуру. К тому этапу я уже пережил две недели отрицания: «Живот раздулся от голода»; «Живот такой большой, потому что я только что поел»; «Брюки снова сели после сушки». Я начал скрещивать руки в компании стройных коллег, втягивать живот на камеру и в присутствии молодых людей. Самыми опасными были моменты наготы: раздеваясь перед сном, я неотрывно смотрел на занавески. Вскоре я садился на новую диету и мучил себя три месяца. А затем – все сначала.
Теперь я не так часто соблюдаю диеты. (На самом деле прямо сейчас, когда я пишу эти строки, я приговорил уже половину своей утренней порции Huel, рекламируемого в качестве полноценного «человеческого топлива» и, несомненно, являющегося выдающимся продуктом нашей эпохи перфекционизма.) Стараясь съедать поменьше своего любимого фастфуда, я одновременно пытаюсь смириться с тем фактом, что мне уже не двадцать три. Я говорю себе, что мне уже сорок и я имею право на небольшой живот. Я в самом деле в это верю. Но вот ощущения твердят мне обратное. Слишком часто я хватаю себя за складки живота, выступающие из-под пояса, и утягиваю их. Фартук из жира под моей рубашкой – это даже не часть тела, а скорее материализовавшийся психический изъян – стыд, к которому можно прикоснуться. Мой вес красноречиво твердит, что я люблю проводить уикенд на диване, окруженный коробками из-под пиццы, с отрыжкой и сальными пальцами. Что я взрослый мужчина, которому впору носить подгузник. Моя фигура провоцирует чувство вины за мое нравственное падение.
Это странное убеждение, будто бы внешность и нравственность напрямую связаны, настолько глубоко засело у меня в голове, что я согласен с ним даже на эмоциональном уровне. Я верю в него настолько сильно, что никакие увещевания разума не могут убедить меня в том, что все это глупости. Однако это часть культурного договора. Мы сами же его и породили. Специалист по классической филологии из Королевского колледжа в Лондоне, доктор Майкл Сквайр, однажды рассказал мне:
«Древние греки верили, что внешняя красота напрямую связана с красотой духовной, а уродливость приравнивалась к безнравственности. Они называли это словом „калокагатия“ (kalokagathia, kalos – прекрасный, kai – союз «и», agathos – хороший). Мысль, что тело важно для понимания, кто стоит перед тобой, все еще явственно ощущается в нашем обществе», – продолжал он. Антиковед Вернер Ягер писал, что калокагатия зародилась в раннем аристократическом обществе Греции, для которого она была «идеалом человеческого совершенства, к которому постоянно стремилась вся элита нации». Со мной произошло примерно то же самое, что и с Джоном Придмором, чье сознание создало для себя образ того, кем он был и кем «он должен был стать» под влиянием общества.
Странно и сложно принять мысль, что наш образ самих себя, который мы так интимно ощущаем, в большой степени создан под влиянием мыслей и переживаний давно умерших людей. Это как оторвать кусок собственного лица и осознать, что он принадлежит кому-то другому. По словам профессора социологии Джона Хьюитта, одна из причин, по которой нам так трудно с этим смириться, заключается в том, что в последнее столетие наши определения личности и мотивов ее поведения в основном вытекают из психологии. «Мозг и психология важны, – сказал он мне, – но они не проливают свет на те многие моменты, которые могут быть объяснены культурой и обществом». Так в какой же мере нас формирует культура? «Можно сказать, что в определенном смысле наша личность на 90 % определяется культурой».
Поразительно, но первоначальное влияние культуры на личность можно проследить еще в мозге младенца. Несмотря на то что рождаемся мы с набором нейронов, которого почти наверняка хватит на всю оставшуюся жизнь, вес мозга ребенка увеличивается больше чем на 30 % в первые пятнадцать месяцев жизни. Если такой резкий рост не обусловлен производством новых клеток мозга, тогда в чем же причина? Его бóльшая часть приходится на новые связи, или синапсы, которые образуются между клетками. К двум годам человеческий мозг сгенерирует сто триллионов синапсов, что примерно в два раза больше, чем за взрослую жизнь. Избыточная функциональность мозга в этот период настолько велика, что у детей вырабатываются невероятные познавательные способности, недоступные взрослым. Дети в возрасте шести месяцев могут различать лица людей других рас настолько легко, что мы даже начинаем волноваться, а не расисты ли мы. Они могут различать даже морды обезьян. Дети могут слышать тоны в иностранных языках, которые неспособны распознать их родители. Считается также, что дети испытывают синестезию – явление, при котором чувства смешиваются: цвета приобретают вкус и звучание и тому подобное.
А затем начинается отбраковка. Связи начинают погибать со скоростью до 100 тысяч в секунду. Считается, что таким образом мозг подстраивается под окружающий мир. Огромное количество связей означает, что мозг готов справляться с большим набором потенциальных ситуаций. А затем, если связи между нейронами не задействуются, они исчезают. Это называется «нейрональным прунингом» (или сокращением избыточных синапсов в нейронных сетях). Данный процесс подобен работе скульптора, вырезающего лицо из куска мрамора. Важно не то, что добавили, – а то, что осталось. Что осталось – это и есть мы.
На момент рождения мозг уже готов встретить целый мир, ну или, по крайней мере, какой-то из миров. Он спешит поприветствовать его, познать, а затем упрощается, чтобы подстроиться под ту культуру, в которой он оказался. Больше всего окружение на нас влияет в детстве и юности, пока наш мозг наиболее способен к развитию и изменению. Наши гены играют большую роль в первоначальном развитии мозга. «Однако геном не определяет конечное состояние мозга, – рассказывает мне профессор Джонатан Хайдт. – Он лишь определяет стартовые условия. Это что-то вроде первичного вектора, черновика сознания. Но по мере взросления наш мозг готовится воспринимать различную информацию из окружающего мира. И он растет, впитывая эту информацию».
Люди издавна спорят, что важнее для формирования личности – гены или среда. В ходе крупного исследования ученые из Квинсленда объединили результаты 2748 научных работ и сделали вывод, что средняя вариация между всеми человеческими чертами и болезнями на 49 % вызвана генетическими факторами, а на 51 % – факторами окружающей среды. Один из авторов, Бебен Беньямин, добавил, что, по всей видимости, среда играет большую роль, нежели установки, связанные с «общественными ценностями и взглядами».
Вместе с тем в наши дни известно, что природа и воспитание не противостоят друг другу в стремлении подчинить себе человеческий разум и тело. «Двадцать пять лет тому назад, когда я была студенткой, влияние генов и воздействие окружения воспринимались как две разные вещи, влияющие на наше развитие, – рассказала мне профессор нейробиологии Софи Скотт. – Теперь мы понимаем, что все гораздо сложнее, и это не просто ложка генетики тут и щепотка среды там». Это отношения симбиоза. Природа и воспитание не соперничают между собой – напротив, между ними есть сговор. Однако это не значит, что мы можем оставить в стороне вопрос о том, как именно окружение меняет нас. «У нас хорошо получается создавать генетические модели, так как у нас есть масса соображений о работе генов, – рассказал мне профессор и психолог Крис Макманус. – Но у нас не получается создать аналогичную модель влияния среды. У нас почти нет информации о том, как среда в действительности влияет на что-либо».
В широкий термин «среда» входит и индивидуальный опыт. Все, что мы переживаем (то есть отнюдь не только травмирующие события), явно влияет на то, как складывается наша жизнь. Но, как демонстрирует пример Джона Придмора с его теорией о том, как развод родителей повлиял на его личность, мы нередко осознаем эти последствия. Распространение психотерапии приучило нас к тому, что наши «левополушарные интерпретаторы» сшивают элементы нашего опыта в сюжетную линию нашей жизни.
Влияние культуры на личность более коварно. Мы подвержены ему с самых разных сторон. Это семья, с которой мы разделяем общие ценности и убеждения в период взросления; друзья и знакомые (особенно в юности); а также наша «социальная категория» – совокупность пола, класса, расы и прочего, – чьи культурные нормы мы склонны принимать. На нас также влияет то, что мы обычно имеем в виду, когда говорим о «культуре», – церковь, кино, социальные сети, телевидение, книги, газеты.
Культуру можно представить себе как набор указаний, как компьютерный код, который окружает и наполняет нас. Культура диктует нам, каким должен быть человек: как он должен выглядеть, вести себя и чего должен хотеть. Мы усваиваем эти правила, а затем начинаем придерживаться их, словно это законы мироздания. Когда я чувствую отвращение к себе из-за того, что мой живот далек от «идеального», во мне говорит культура. Я впитал ее в себя. Она внутри меня. В значительной степени она контролирует меня, словно паразит, который укоряет меня каждый раз, когда я слишком далеко отклоняюсь от общепринятых норм.
ulation.