специфическая парочка ...девушка-воин и отец-пофигист 🙂
И выйти замуж за Журбина становилось совсем невтерпеж, особенно когда он выпорхнул из-за кулис на поклоны. Ото-всюду посыпались букеты, зал бесновался и гудел.
«Да, только такой нужен мне муж, – думала я, – успешный, талантливый, яркий. Только такой мне пара».
Но взять такого голыми руками было непросто.
И я засучила рукава.
Ты помнишь, как все начиналось...
На следующий день Журбин пригласил меня к себе в гостиницу «Россия». Помню, что было холодно, и я вырядилась в непременную униформу каждой уважающей себя женщины середины семидесятых – длинную, кофейного цвета болгарскую дубленку, недавно по огромному блату купленную в «Березке». В ней и в залихватской лисьей ушанке, надвинутой на самые глаза, я чувствовала себя стильной, лихой и смелой.
Журбин встретил меня приветливо, как друг или скорее как будущий соавтор. Ведь поводом для нашей встречи было выбрано обсуждение дальнейших творческих планов. Он так и сказал мне по телефону: «Приходи ко мне, почитаешь свои стихи, может, что-то вместе и напишем».
…Мы сидели за низким журнальным столиком, пили коньяк и ели бутерброды с красной икрой, которые Журбин заранее принес из гостиничного буфета.
Я много курила и с одержимостью садовника всаживала в пепельницу разноцветные окурки редких заморских сигарет «Ева», что специально припасла на такой случай. Мол, утром он проснется, и увидит эти мои «цветочки», и еще ярче меня вспомнит, и улыбнется, и заскучает, а там, может, и до «ягодок» недалеко.
Когда Журбин заговорил о своей жене и даже показал мне шерстяной красный шарф, что завтра вечером на «Красной стреле» повезет ей в подарок из Москвы в Ленинград, я приободрилась. Для меня это было сигналом его обороны. Значит, он нервничает, чует во мне опасность, защищается еще до атаки…
…А потом, когда он замер на узкой гостиничной койке, я высвободилась из-под его неживой тяжести, подошла к трюмо. И ахнула. Вся моя грудь была в синяках. И шея. И плечи.
«Господи, что я теперь скажу Володе?» – обернулась я к Журбину.
Но он был ничуть не озадачен и сразу нашел выход: «Ну скажешь, что мыла пол и наткнулась на швабру!» В его голосе не было ни сожаления, ни иронии, а только усталость.
«Ну хорошо, синяки на груди еще можно как-то объяснить, ну а на шее?» – я все еще продолжала надеяться, что Журбин сейчас встанет, обнимет меня, скажет: «Ну что ты волнуешься? Я больше тебя никому не отдам».
Я ждала чего угодно, но только не этого – Журбин тихо храпел, уютненько так, по-детски, словно намаявшийся за день ребенок. Я смотрела на его лицо. Без очков он был совсем на себя не похож.
Я начала одеваться – медленно-медленно, надеясь на то, что все это розыгрыш, и сейчас все разъяснится, и станет легко и весело, и даже синяки исчезнут сами собой.
Но Журбин спал.
Я еле-еле натянула на правую ногу правый сапог, а потом еле-еле левый сапог на левую ногу. Мне оставалось только надеть дубленку и напялить ушанку. Журбин спал.
Я громко крикнула: «Саша!», и он враз вскинулся: «Ты пошла? Ну давай!»
– Как это? Ты что, меня не проводишь?
– Здесь вокруг полно такси. Гостиница же, – сказал Журбин мрачно и наотрез.
Я мешала ему спать.
Было где-то три ночи. Темень. Огромные светлые сугробы. Ни души.
Я шла как заведенная, безо всякого на душе горя, безо всякой обиды, полная своей пустотой. И когда мне навстречу из-за угла неожиданно вынырнули два грузина в больших кепках, я ничуть не испугалась.
– Дэвушка, ты куда? Пойдем к нам.
Я взглянула на них, и они отшатнулись от меня, как от смерти…
Час расплаты
…Журбину я позвонила рано-рано утром, боялась, что потом не застану.
– Саша, мне надо обязательно с тобой встретиться.
– А что такое? У меня сегодня тысяча дел.
– Это буквально на несколько минут, – сказала я глухо.
В половине одиннадцатого я постучалась к нему в дверь.
В номере все прибрано, свежо и ясно. Журбин за письменным столом бросает телефонную трубку. Понятно, что я его отрываю.
– Так в чем дело? – спрашивает он почти сурово.
– Ты забыл со мной расплатиться, – я знаю, что я права и что мне ничего больше не остается.
– Расплатиться? За что? – удивляется он, еще ни о чем не подозревая.
– Как это – «за что»? За удовольствие, что ты вчера получил! Ты что, думал, это бесплатно? С тебя сто рублей.
Я вижу, как мгновенно меняется цвет его лица – мертвенно-белый, пунцовый, лиловый, зеленый. Я торжествую – вот, на тебе.
Но вдруг мне врасплох вопрос:
– Почему так мало?
И я не могу не отдать Журбину должное – молодец, не растерялся, сумел быстро взять себя в руки. Я снова хочу выйти за него замуж. Он – достойный противник.
Я знаю, что еще не победила, но не победить не могу.
– Вчера я была не в лучшей форме, – парирую я, – так что с тебя только сто. Давай!
И я вижу, как Журбин неспешно и нехотя вытаскивает из нагрудного кармана пиджака свой бумажник и отсчитывает мне десятками сотню.
А я беру эту кипу бумажек в руки, рву их театральным жестом на маленькие кусочки, бросаю на кровать и направляюсь к двери. Все!
Я не медлю и все-таки не тороплюсь. Пока я делаю эти пять шагов, надо дать Журбину опомниться, подумать, все взвесить.
Я нажимаю на ручку двери и делаю шаг в коридор.
В тот же миг сзади на меня бросается Журбин.
– Прости, прости меня, я полюбил тебя, но ведь ты переиначишь всю мою жизнь, все перевернешь вверх дном. Я не хотел, чтоб ты это знала, но ты оказалась такой мудрой, такой прекрасной…
Ух! Мне больно от его объятий.
Когда-нибудь я с ним еще расквитаюсь.
)
