Личная тема Дока

[dok34.ru]

Спойлер: Мнение практика

Свои поездки я планирую в основном с задачей выполнения заранее определенных задач и как можно безопасней, а значит если будет какая-то серьезная передряга, то я должен оказаться дома и, если надо, в нормальной больнице в течении 24 часов.
И я заметил что люди после долгого пребывания в стране начинают пренебрегать безопасностью. Признаюсь, я тоже это иногда делаю: один раз я сильно отравился, в другой раз было гораздо држе что и вспоминать тяжело. Один из моих коллег, врач по профессии, родом из Нигерии, опытный путешественник, пренебрег таблетками от малярии когда поехал домой, заболел, пошел в местную больницу чтобы ему сделали укол, но ему что-то не то вкололи. И он умер...
Я больше особо не заморачиваюсь с экипировкой даже когда еду в изолённые места в бедных странах - моя экипировка не расчитана на особый экстрим, но когда я вижу что используют местные, то сразу понимаю что моя экипировка минимум на порядок лучше ихней. Был момент когда я не заметил что я стал коллекционером экипировки, но потом я эту коллекцию распродал. У слишком хорошей экипировки тоже есть слабое место - ты белая ворона в такой экипировке если ты легко отличаешься от окружающих тебя людей. У меня есть маленький НАЗ (коробка от табака, там набор от Доуга Риттера), ну и аптечка без лекарств - в некоторых странах к лекарствам прикапываются, даже аспирину: ''А мы откуда знаем что это лекарство а не наркотик?''. Со всем этим я могу жить нормально и месяц, и два. В бедных странах лаптоп, камера и телефоны всегда должны быть заряженными на случай если вдруг свет отключат. Ножей не вожу с собой кроме швейцарского. Оружия не вожу: винтовки, топоры, мачете, тенты, фильтры осмосные, спутниковые телефоны, навигационные приборы и т.д. - все должно обеспечиваться на месте и обычно на всю группу. Если мне надо что-то больше чем что у меня уже есть, то я что-то неправильно планирую - я больше планирую как избегать проблем, чем как из них потом вылезать. Или опять мое воображение воспалилось. Хотя джунгли я рубил и в Камбоджии, и в Амазонке.

Это не противопоставление теории!
Это просто мнение теоретика с хорошей нейропластичностью 🙂
Мнение, проверенное реалом.

 

[dok34.ru]

Это не то, что подумали 🙂
Это местный спортзал. Да, самодельный 🙂
Из того что было.
Главное в спортзале - сам человек...

Бетонную фигню поднимать и махать.
Кроме обычных мышц еще и пальцы развиваем.
Типа вожжей, если я правильно понял, можно на разные стороны и проч.
И подтягивание.
Хоть на дереве можно, но на брусе деревянном понятно, удобнее.
Я лично - по своей дикости начинал на дверном косяке 🙂
Ибо был тогда шизоидом и избегал показывать что либо о себе, своё.

То есть - двор российской многоэтажки обычно удовлетворяет требованиям того, кто хочет стать сильным и ловким 🙂
Имхо.
Обсуждение, при желании обсудить упражнения и воркаут вообще - лучше в теме Красивого тела.
Здесь - лишь психология.
Психология того, кто плюет на "рюшечки". Кому нужен результат.

 

[dok34.ru]

Спойлер: Биология - это не приговор.

тут сухо биологи-медики поясняют о механизме врожденного иммунитета от малярии в связи с серповидно-клеточной малярией.

вообще анемия должна сказываться в виде повышенной утомляемости, хотя, я с детства занимаюсь спортом и вполне тренированный человек, но, при этом, я, например, очень легко переношу горную болезнь, т.к. уже привычен к дефициту кислорода в крови. но не люблю марафоны и бег вообще.

Имеем мы право не любить марафоны? Да. А в горах - нам лучше чем другим.
Что не делает нас другим человеческим видом, имхо 🙂

 

[Edelweiss]

Психология того, кто плюет на "рюшечки".

Можно доплеваться до фобии и ненависти, наверное.

 

[dok34.ru]

Можно доплеваться до фобии и ненависти, наверное.

Когда плюёшь на рюшечки типа олимпийского бассейна и тренажёрного комплекса?
И занимаешься там где можно и на чем есть?

Каким образом будет ненависть и фобия?

Я собственно о чём?
Одни люди не получают красивое тело, или скажем здоровье - потому, что _нет условий_.
А другие - получают 🙂
Рюшечки - об этом.

 

[Edelweiss]

Каким образом будет ненависть и фобия?

Не знаю как так получается, что от просто занятий на чем есть приходят к "спортзалы для мажоров, форма для понтовщиков, селфяшки для геев*". ) возможно, это в тему ярлыков, о которых мы вчера говорили с Борей.
Занятия одобряю. 🙂

 

[dok34.ru]

Это какой-то кривой путь получается 🙂

Я о том, что если нужен английский и нет преподавателя, то хоть на бумажках будешь писать и раскладывать по квартире, но выучишь.
А если "от простой стипендии я отказался, а повышенную мне не дали"- то это хорошо становится видно 🙂

 

[dok34.ru]

Спойлер: Робкие мужчины :)

Виктор Конецкий был человеком волевым.

Да, разумеется, случались и у него минуты слабости, растерянности, страха, случались нередко — он сам многократно жаловался, какой мрак и тоска временами нападают на него, как тяжело бывает одолевать себя, — и все-таки, если (по присловью его героя) «взвесить на весах духа» все его победы и потери, удачи и огорчения, доминантным обозначится именно это его качество — воля. Самоконтроль и воля не изменяли ему, по-моему, никогда. В самых критических ситуациях он умел делать выбор, принимать решения и выполнять их. Умел приказывать и своей волей подавлять других. В «Последнем рейсе» признавался: «В общем-то я не могу назвать себя добрым при всем том, что не обижу ребенка, не ударю слабого. Но вряд ли люди, которые со мной плавали, запомнили меня добреньким — я имею в виду матросов или штурманов рангом пониже. Командовать судами и быть мягким человеком — это практически невозможно».

Вадим Сергеев*ич Шефнер как-то заметил: у каждого из нас есть «своя территория судьбы». Большинство и не делает попыток спорить с судьбой, смиряясь безропотно с уготованной долей, но Конецкий, — а с Шефнером, кстати, он был по-соседски дружен, — распоряжался на отведенной ему территории властно, обследовал ее тщательно и мобилизовывал до предела отпущенные ему возможности. Мальчишкой он не пропал в блокаду, не свихнулся в курсантской казарме. Он сумел найти себе место на флоте и раз за разом уходил в море, когда, на взгляд со стороны, в том не было необходимости, — заставлял себя уходить, преодолевая застарелые недуги и бесконечные административные каверзы.

Откуда в нем это прямо-таки инстинктивное, едва ли не физиологическое ощущение цели? Эта ершистая готовность к сопротивлению? Эта воля?

И тут нельзя не вспомнить мать Олега и Виктора, Любовь Дмитриевну, то, каким непреклонным нравом была наделена эта хрупкая женщина, в девичестве артистка миманса в труппе Дягилева. Как рассказывал Виктор, она не имела серьезного образования, училась только в частном пансионе, но восхищала его абсолютной грамотностью. Юной барышней она посетила с труппой Дягилева Францию и Англию, от Парижа пришла в восторг и заграницу воспринимала легко, без национальных комплексов. Она с детства дружила с Ольгой Хохловой, вышедшей замуж за Пикассо, и десятилетиями сохраняла ее письма — как ниточку, связывающую с блестящим артистическим миром, в котором она, доведись ей там задержаться, не уронила бы лица.

Любовь Дмитриевна растила сыновей в разрыве с их отцом, сберегла детей в блокаде и эвакуации и смело благословила на флот, в тяжких обстоятельствах обнаружив и завидную витальную силу, и житейскую хватку, и — ту самую волю. «Какой силы воли была мать, — вспоминал Конецкий, — ясно из того, что уже где-то в конце ноября сорок первого года она, силком конечно, водила нас с братом в кино. И в “Авроре” мы смотрели “Приключения Корзинкиной”. Но не досмотрели — началась воздушная тревога…» И еще — Любовь Дмитриевна ригористически верила в Бога…

В их доме на канале, где она хозяйничала беспрекословно, царило некое неуловимое напряжение, какое ощущаешь в старинных петербургских квартирах, вобравших в себя дыхание длинной череды поколений. Быт здесь наслаивался органично и медленно: висели старинные семейные иконы, на стене можно было увидеть в рамочках фотографии дягилевской артистки Матильды Конецкой (любимой тетушки братьев) — в балетных «доспехах», на столике лежали шахматы, подаренные дядюшке Шуре самим Алехиным… Тут все было подлинное — и гравюры, и рисунки; изобилие цветов и никаких мещанских украшений. Об этих стенах Олег Базунов писал в «Мореплавателе»: сколько в них «смиренного, скромного, немого достоинства, сколько созерцательно-поэтической мудрости, сколько знают, сколько таят они про себя — эти самые стены — жизненных перипетий и пыла родственных чувств, сколько запечатлено ими взрывов страстей, приливов любви и отчаяния хотя бы одной-единственной, отдельно взятой семьи…»

Обитая в этих стенах, глядя каждый день в окно на Новую Голландию, братья не могли не впитывать красоту и загадочность города, в котором родились, и не могли не задумываться о самих себе, пленниках этой магической красоты. В каких бы широтах ни странствовал потом Конецкий и как бы высоко ни уносился в своем изощренном воображении Базунов, — в доме на канале откристаллизовалось для них все изначальное и непреложное: диктат материнского воспитания, смертная блокадная стужа, отроческие мечты о будущем…

К тому же дом их стоял буквально в двух шагах от корабельных верфей и портового устья — от взморья.

Море, выражаясь торжественно, братьев полонило. Обоих.

Как оно повлияло на судьбу Конецкого — всем известно. Море его закалило, дало ему штурманскую профессию и подарило богатый и колоритный мир его литературным героям. Конецкий обычно — а в общении с назойливыми журналистами и раздраженно — настаивал и объяснял, что в море он работает, трудится, соблюдая уставные правила и неписаные морские законы. А его сочинения, вымыслы и фантазии — в лучшем случае лишь следствие изматывающей и рискованной работы. Это действительно так. Но, пожалуй, не совсем. Если бы Конецкий фатально не побратался с морем и не плавал капитаном, он все равно стал бы писателем — потому что он им родился.

Однако море предъявило писателю Конецкому свой категорический счет, не оставляя лазеек для компромиссов. Оно не терпело словесной фальши, пусть и непреднамеренной. Море требовало от него беспощадной искренности и предостерегало от душевной расслабленности и всякой там «романтики». Короче говоря, писать о море оказалось ничуть не легче, чем в море работать.



Вымышленные персонажи, при всем драматизме их жизненных сюжетных коллизий, не избежали под пером Конецкого налета книжности, и сам писатель это мучительно сознавал, — и чем дальше, тем острее. Начинал он с «настроенческих» рассказов в духе Паустовского, читал их в литобъединении при издательстве «Советский писатель», в Доме книги на Невском, где мы с ним и познакомились осенью 1955 года. Он тогда ходил в потертой, видавшей виды морской шинели, носил фуражку с «крабом», был деятелен и бодр. И сразу бросалось в глаза — талантлив… Уже в первых его рассказах, прочитанных на наших занятиях, — «Капитан, улыбнитесь!», «Заиндевелые провода», «Если позовет товарищ» — была слышна волевая струнка, но с избытком хватало в них и мечтательно-красивой грусти, и любовной рефлексии, и неудовлетворенности героев самими собой, за что героев этих обвиняли в «нервической экзальтации», а резвый московский критик обозвал их обидно «робкими мужчинами».

Мы с Конецким редактировали тогда его второй сборник рассказов «Камни под водой», потом повесть «Завтрашние заботы», потом «Соленый лед»… В «Соленом льде», книге переломной и, безусловно, знаковой, автор отказался от «лирического героя», двойника, близкого ему по душевной конструкции и маскирующего писательское «я», отдав предпочтение герою-рассказчику, отчего градус искренности в прозе Конецкого заметно поднялся. Обнадеживающий шаг к согласию с морем, последовательно отторгавший «туманный романтизм», был сделан.
Конецкий попытался в «Соленом льде» пристальнее и трезвее, чем в ранних рассказах и повестях, взглянуть на море, и это возымело глубокие последствия. В книге вырисовывался новый тип героя и новый, скажем старомодно, духовный идеал, хотя пока еще достаточно умозрительный. Конецкий прямо называл тех, кто стал ему по-человечески дорог: Мелвилл и Экзюпери, Френсис Чичестер и Жак-Ив Кусто. Их, таких разных, объединила преданность океану. «Герои Мелвилла и Экзюпери, — констатировал Конецкий, — сражаются со стихией и роком, но не с природой. Летчик Экзюпери и воздух вокруг его самолета — это нечто единое, изотропное. Так и океан Мелвилла. Невозможно бороться против того, частицей чего являешься сам».

 

[dok34.ru]

Библиотека Виктора Конецкого - Воспоминания
Воспоминания о моряке и писателе.

 

[dok34.ru]

Спойлер: Юный Хэм :)

Из семейных записей о детстве Хемингуэя, — рассказывает профессор Берри, — видно, что он был обычным американским мальчиком из хорошей семьи, воспитанным в духе Викторианской эпохи и попавшим, как кур в ощип, сначала в чудовищную реальность Первой мировой войны, а потом в модерный, требовательный мир Парижа. Хемингуэю пришлось выдержать много экзаменов, чтобы стать тем, кем он стал, — ведущим писателем-модернистом.

Действительно, Хемингуэй писал о своем юношеском представлении о войне: «Я думал, что это спортивное состязание. Мы — одна команда, а австрийцы — другая». Тем не менее война не сломала его, а закалила. Сам тяжело раненный, он вынес из огня товарища. По пути его снова ранило, но он дотащил друга до укрытия и только тогда потерял сознание. Читаем в книге Бернис Кёрт «Женщины Хемингуэя»:

Его привезли в Миланский госпиталь — с перебитыми ногами. Ему только-только исполнилось 19 лет. Первая же медсестра — пожилая женщина — была покорена его мужеством, широкой улыбкой, веселым апломбом и ямочками на щеках. Все итальянцы в госпитале его полюбили, без конца навещали и спаивали. Медсестры его баловали, и он с ними перешучивался. Но он был серьезен с Агнес фон Куровски — красавицей и одной из лучших армейских медсестер. Эрнест писал ей письма — на другой этаж. «Он не флиртовал, — вспоминала Агнес. — В юности он относился к тем мужчинам, которые любят только по одной женщине за раз».
........
Пишут, что Хемингуэй заставил героиню буквально раствориться в любви к лейтенанту Фредерику Генри (который, конечно, автобиографичен). Я-то думаю, образ Кэтрин гораздо глубже: она отгородилась любовью от враждебного мира, разбитого вдребезги войной. Создала свой уголок, в котором могла жить, сохраняя достоинство. Смерть Кэтрин в конце романа тоже вызывает споры: одни критики считают это местью Агнес, которая в реальной жизни отвергла Хемингуэя (ход тоже достаточно романтичный). Другие объясняют такой конец романа женоненавистничеством автора. Но вспомним — все романы Хемингуэя кончаются трагически. Он сказал однажды: «Если двое полюбили друг друга, добром это не кончится».