Я сижу лицом к окну, но парка мне не видно — мы слишком высоко: я вижу только вердршки деревьев и небо — голубое, ярко-голубое.
— Хочу попросить прощения за то, как вел себя на днях. Когда ты принесла кекс.
Слово «кекс» вдруг кажется ужасно смешным и каким-то безобидным: сразу представляешь себе старушек за кофейным столом. Я не могу сдержать улыбку, хотя Юлия смотрит на меня очень серьезно. Стараюсь сосредоточиться, чтобы продолжить.
— Глупость я тогда сказал.
Сглатываю ком.
— И глупо, что не попросил тебя остаться.
В этой темно-голубой комнате так тихо, и еще этот запах дождя. Как будто именно здесь все может начаться.
— Я не привык… не привык к гостям у нас дома.
Юлия медленно кивает. Чуть шевелит левой рукой, смотрит на свой мизинец — странное, наверное, ощущение, когда только что сняли гипс.
— Бабушка не просила меня отнести кекс. Я сама решила пойти к тебе. Сама так захотела.
Это серьезный и важный разговор. Может быть, даже самый серьезный разговор за всю мою шестнадцатилетнюю жизнь. Но это слово «кекс» — я просто не могу. Меня разбирает смех, я не могу сдержаться. Юлия изумленно смотрит на меня.
— Прости, — еле выговариваю я сквозь смех. — Просто… просто так смешно, что мы говорим про кекс, как будто… как старушки, которые сели пить кофе и поссорились…
Юлия улыбается.
— Ты только послушай: кекс. Кексик. Совсем как… пупсик.
Она смеется. Мы смеемся над кексиком. Это так здорово. Так здорово, что и для этого нашлось время и место. Мои ноги лежат совсем рядом с ногами Юлии, и мы еще какое-то время хихикаем, а потом смех понемногу утихает и мы возвращаемся к тому, о чем говорили, — к тому, что Юлия сказала перед тем, как я засмеялся. Что она сама захотела прийти ко мне.
— Мне вообще нелегко поверить, что кто-то решил прийти ко мне по своей воле. А уж если это ты, то совсем трудно.
На покрывале рельефные полоски. Я провожу пальцем по одной из них, как хотел бы провести по лицу Юлии.
— Но я правда сама захотела, — повторяет Юлия, глядя мне в глаза.
Меня бросает в жар, и щеки Юлии как будто горят. За окном, треща, пролетает сорока. Передает привет из внешнего мира.
— Дома все время только я и отец. День за днем. Только он и я.
Юлия открывает рот и вдыхает, чтобы что-то сказать, но передумывает. Долго смотрит в окно, потом снова на меня.
— Я думал, что Фредрик — твой парень.
— Что? Мой парень?!
Юлия заливисто смеется, слегка пиная мою ногу.
— Мой парень! Почему ты так подумал?
Я ерзаю и поправляю подушку под спиной.
— Да просто Буссе что-то такое сказал на тренировке. Я не так понял. А потом… увидел вас вместе, когда праздновали Вальборг, и еще… во дворе…
Юлия перестает смеяться и смотрит на меня, задумавшись.
— Конечно, если не знать… то можно подумать и такое.
— И поэтому я…
Дальше говорить трудно — как будто надо раздеться догола, открыть самое сокровенное, рискуя опозориться, выставить себя на посмешище. Но я хочу все сказать, прямо сейчас.
— Поэтому я так с тобой и разговаривал. Грубо. Потому что я думал, что Фредрик — твой парень, а значит… надо соблюдать дистанцию.
Все, сказал. Пусть теперь смеется.
Юлия не смеется. Она опускает ладонь на мою голень. Я рад, что не на ступню. Вдруг у меня носки потные.
— Ничего страшного, Элиас, — она немного гладит мою ногу, — но хорошо, что ты сказал.
И снова по телу растекается тепло. Облегчение, теплое облегчение. И мне нравится прикосновение ее руки. Я еще больше откидываюсь назад, на подушку в изножье кровати. За парком находится вокзал, я слышу скрип поезда, который трогается с места, но мне не хочется никуда ехать, хочется оставаться здесь.
Качели - что это, и зачем понимать механизм Качелей?Ну это такое старинное... Как треугольник при созависимости. Религия - враг веры.(с.) "Сходил в церковь - получил невроз". По сути, она на то и...
О "приговоре", или "один раз не гей*!"Вроде как сами самоприговариваются. Можно так смоделировать такого человека, парня, который мог бы это делать. И это не оч хорошая тенденция что ли.