Кафе "У дедушки Фрейда" :)

[dok34.ru]

Он падал стремительно, точно пуля, точно камешек, точно гирька, спокойный теперь, совсем спокойный, не ощущая ни печали, ни радости — ничего; только одного ему хотелось: сделать бы что-нибудь хорошее теперь, когда все кончено, сделать бы хоть что-то хорошее и знать — я это сделал...

Да, и это так.
Но многие люди отгоняют от себя подобные мысли и желания,...пока не станет довольно поздно. Он ведь и раньше мог прийти к подобной мысли, желанию? Мог. Но...просто жил, как _ умел_.

 

[dok34.ru]

Спасибо!!!
Давно я не перечитывал Брэдбери...
Светлая печаль и тихая радость.

 

[Ksenia]

Так и представляю, как Кристина отправляется в прошлое, в южноамериканские штаты, и начинает говорить рабам, что она не верит в их свободу.

Я про равноправие говорил, про отсутствие дискриминации. Легко провозгласить "Все равны и свободны", но именно "меньшинства" - их политическая активность - делают равноправие реальным. Зачем среднестатистическому белому мужчине думать о равноправии? 🙂 Ему ж не за чем. А вот тем, кто не как он, приходится быть вотчерами... Нет, важно, конечно, сохранять чувство внутренней свободы, достоинство, будучи рабом на плантации. Но лучше сделать так, чтобы не было рабства.

Рабство в древнем мире не носило расистский характер, рабами были в основном военнопленные. Расистский характер оно начало носить в новое время, в период модернизации, увеличения влияния третьего сословия (буржуазии, торговцев). Первые колонисты обнаружили, что индейцев не получается приучить к труду, хоть что делай, ну вот не хотят они работать, такие они -- тунеядцы. А вот португальцы заметили, что африканцы были лучшими работниками. Отсюда именно они занялись первыми работорговлей в 16 веке. Бизнесс, ничего личного. Просто западный прагматизм. Затем пальму первенства перехватила Англия где-то во второй половине 16 века, во времена Елизаветы. Тогда Англия еще и промышляла пиратством, за счет этого прославился капитан Дрейк. Также надо отметить, что "прогрессивные" идеи нового времени на африканцев не распространялись, так как они не сосем воспринимались людьми. В Американской декларации независимости написано "люди рождаются равными..."Но кого считать людьми? Индейцев англичане за людей не считали, в отличие от португальцев и испанцев, англичане же современные, модные, протестанты, это испанцы и португальцы -- отсталые католики, которым Папа Римским запрещал уж сильно обижать индейцев. А вот негров считали за пол человека, все-таки они работали и вносили вклад в экономику, но на них права человека полностью все равно не распространялись. Именно с учетом того, что негр равен половине человека происходило распределение количества выборщиков по штатам в коллегии выборщиков президента США. Индейцев же вообще не считали, они были как бы "частью природы".

Сравнила Кристина рабство с крепостным правом. По уложению царя Алексея Михайловича убийство крепостного крестьянина дворянином каралось смертью. Это при Екатерине Второй, при просвещенной и модной немке, дворяне в деревнях делали, что хотели, государство вмешивалось очень редко в жизнь деревни. Поэтому я очень иронично воспринимаю эподр "просвещенного абсолютизма" и идею, что России нужны просвещенные европейские лидеры для модернизации.Боже упаси от такой модернизации...

 

[dok34.ru]

Почему вдруг этот мальчик?
Этот вопрос мог бы задать и я сам. Мне нечего было дать этому царевичу. Отчего вдруг он делает мне подобное одолжение? И Пелей, и я ждали ответа.
— Он умеет удивить.
Я взглянул на него, насупился. Он, похоже, единственный, кто так думает.
— Удивить, — повторил Пелей.
— Да, — далее объяснять Ахилл не стал, хоть я надеялся на объяснение.
Пелей задумчиво почесал нос. — Мальчик — изгнанник, с темным прошлым. Он не добавит блеска твоей репутации.
— Этого мне и не нужно, — отвечал Ахилл. Без гордости и похвальбы. Откровенно.
Пелей это признал. — И другие мальчики станут завидовать тому, что ты избрал этого. Что ты им скажешь?
— Ничего не скажу, — незамедлительно последовал простой и краткий ответ. — Не им решать, что мне делать.

Звучало это, как выдумка маленького ребенка. Но произнес он это так обыденно, будто просто называл свое имя.
Я собирался спросить «И что, ты лучший?»


— Хочешь помочь мне жонглировать?
— Я не умею.
— Тебе и не нужно. Я покажу.
Я пожалел, что не сказался уставшим. Мне не хотелось стать для него посмешищем. Но он смотрел с надеждой, и я не смог отказаться.
— Ладно.
— Сколько ты можешь удержать?
— Не знаю.
— Покажи руку.
Я протянул ему ладонь. Он положил свердр свою. Я постарался сдержать дрожь — кожа у него была мягкой и после еды чуть липкой. Подушечки пальцев, чуть касающиеся моих, были очень теплыми.
— Почти одинаково. Раз так, начнем с двух. Бери, — он показал на кожаные мячики вроде тех, что использовали мимы. Я послушно взял два.
— Как я скажу, бросишь мне один.
Обычно я начинал раздражаться, когда мной вот так командовали. Но слова в его устах не звучали как приказания.


Терапия Патрокла идёт грамотно!


— Еще! — Я кинул еще один мячик, и он тоже присоединился к остальным.
— У тебя хорошо получается.
Я быстро взглянул на него. Он что, издевается? Но лицо его было вполне искренним.
— Лови! — и мячик вернулся в мои руки — так же, как та фига за ужином.
Моя работа не требовала большого искусства, но все же я ею наслаждался. Мы оба смеялись в ответ на каждый удачный бросок.

Не скоро, но я привыкал — больше не цепенел, когда он говорил со мной, не ожидал наказаний и выговоров. Я перестал каждый день ждать, что меня прогонят. После ужина ноги сами несли меня в его комнату, и я стал считать тюфяк в его покое своим.

Я понял, что он не был таким уж величественным, каким казался. Под его выдержкой и невозмутимостью таилась другая личина, полная озорства и искрящаяся, как драгоценный камень под лучами солнца. Он любил играть, испытывая свои умения — пытался поймать что-либо с закрытыми глазами, совершал головокружительные прыжки через кровати и кресла. Когда он улыбался, кожа в уголках его глаз сбегалась морщинками, будто на листе, поднесенном к пламени.
Он и сам был как пламя. Его сверкание, его блеск резали глаза. В нем было сияние, даже когда он только просыпался, со спутанными волосами и еще заспанным лицом. Даже ноги его казались неземными — пальцы совершенной формы, сухожилия, дрожавшие, как струны лиры. Пятки были розовыми, с белыми натоптышами от того, что он везде бегал босиком. Его отец заставлял его умащать их маслом, пахнувшим сандалом и гранатовым деревом.
Прежде, чем мы отходили ко сну, он принимался рассказывать мне, как прошел его день. Сперва я просто слушал, но спустя время язык у меня развязался, и я тоже стал говорить — сперва о дворце, а потом крохотными кусочками...

Я перестал ожидать издевок, скорпионьего жала в его словах. Он имел в виду именно то, что говорил, и был озадачен, если ты не вел себя так же. Некоторые, возможно, страдали от его прямоты. Но разве это не признак своего рода гения — ранить в самое сердце?

Вот это потное, хрипящее наше искусство он сделал прекрасным.

Я заставлю его взглянуть на меня, подумал я. Ноги мои, словно сами собой, сделали пять шагов, и я обрушился на него.
Он споткнулся, наклонившись вперед и я в него вцепился. Мы упали, и я услышал быстрый шумный выдох, воздух вырвался из его груди. Но прежде, чем я смог говорить, он крутнулся подо мной, захватывая мои запясться. Я боролся, не понимая хорошенько, чего добиваюсь. Но схватка была, и это было хоть что-то. Я мог сражаться. — Отпусти! — я дернул руки из его захвата.
— Нет, — быстрым движением он подмял меня, прижав к земле, его колени уперлись мне в живот. Я тяжело дышал, злой, но странно довольный.


Он молча смотрел на меня. — И что?
Было в том, как он это сказал, нечто, прогнавшее остатки моей ярости. Один раз я уже попробовал. Да и кем был я теперь, чтобы вот такому завидовать?
Словно услышав меня, он улыбнулся, и лицо его было подобным солнцу.

Мы могли сегодня пойти купаться, а на другой день лазать по деревьям. Мы сами себе выдумывали игры, вроде бега вперегонки или акробатики. Мы могли лежать на теплом песке и говорить — «Угадай, о чем я сейчас думаю».
О соколе, увиденном в окне.
О мальчишке с кривым передним зубом.
Об ужине.
Это чувство пришло, пока мы плавали, играли или болтали. Это было почти как плач — так оно неспешно заполняло меня, поднималось где-то в груди. Но и на плач не похоже — не тяжко, а легко, не тускло, а ярко. Что-то похожее я чувствовал прежде, урывками, когда удавалось побыть в одиночестве — кидая камешки, играя сам с собой в кости или просто мечтая. Но по правде тогда это была скорее радость от отсутствия, чем от присутствия — рядом не было ни отца, ни мальчишек. Я не был голоден, не был измотан и не был болен.
Это же чувство было другим. Я вдруг понимал, что улыбаюсь так широко, что щеки болят, и, кажется, даже кожа головы готова слететь. Язык двигался быстро, будто убегал

Осваивает позитивные чувства. В норме есть

...опьяненный свободой. Это, и это, и это еще нужно было сказать. Перестало страшить, что я говорю слишком много. Не нужно было переживать, что я слишком тощий или слишком медленно бегаю. Это, и это, и это! Я учил его кидать камешки, он учил меня вырезать из дерева. Я чувствовал каждый нерв своего тела, каждое дуновение ветра на коже


Он слушал молча, а когда я закончил, спросил:
— Почему же ты не сказал, что защищался?
Это было так похоже на него — спросить как раз то, о чем я сам и не подумал бы.

Я уставился на него, ошеломленный этой простотой. Это было как откровение: если бы я солгал, то и сейчас был бы царевичем. Не из-за убийства я был изгнан, а от недостатка хитрости. Теперь я понял отвращение в глазах отца. Слабоумный сын, признающийся во всем. Я вспомнил, как отяжелели отцовские челюсти, пока я рассказывал. Он не заслуживает того, чтобы стать царем.
— Ты бы не солгал.
— Нет, — признал он.
— А что б ты сделал?
Ахилл побарабанил пальцами по ветке, на которой сидел. — Не знаю. Не могу представить. То, как тот мальчишка говорил с тобой, — он передернул плечами. — Никто не пытался отобрать что-либо у меня.
— Никогда? — не мог я поверить. Прожить без того, чтобы такое случилось хоть раз, казалось невозможным.
— Никогда. — Он помолчал, задумавшись. — Я не знаю, — наконец, повторил он. — Наверное, разозлился бы.


Понял, что он - Чарли. Это - пробуждение.
Коллеги.

В паре мест - мои комменты
Я

 

[A.Sputnik]

Кирилл и Хайдеггер 🙂
(если что, в эдроде Ийон Тихий общается с "кассетными" (щас бы мы сказали "цифровыми") копиями великих умов древности и современности)

— Чем это так рассмешила вас моя скромная терминологическая поправка? —
поинтересовался Рассел.
— Да нет, ничего, — ответил Фейерабенд, все еще давясь от смеха, — просто я вспомнил
одну брюнетку, потому что лорд Рассел…
— Господа, — произнес я с мягкой укоризной, — осмелюсь обратить ваше внимание на то,
что кассеты обошлись мне в девять тысяч с лишним франков, и притом швейцарских! Я
жажду посвящения в высшие материи бытия, хочу, чтобы вы подали мне руку помощи,
разумеется, фигурально, и, хотя я вам не ровня в интеллектуальном отношении, я все же
рассчитывал на благие плоды векового общения с такими умами… А между тем эти
блондинки и брюнетки…
— Если хочешь куда-нибудь приехать, — сказал Бертран Рассел, — постарайся раздобыть
хороших лошадей и запрячь их как полагается. Мы же, господин Тичи (так он выговаривал
мое имя), никуда вас не привезем — из нас не получится дружной упряжки. В философии
каждый тянет в свою сторону… Так что, если вы хотите что-то узнать, попрошу выключить
моих столь высоко ценимых коллег…
Раздался дружный протестующий хор.

 

[dok34.ru]

🙂
Даже яркие индивидуальности могут научиться общаться и работать в одной команде 🙂
Но чаще не хотят 🙂

 

[A.Sputnik]

🙂
Даже яркие индивидуальности могут научиться общаться и работать в одной команде 🙂
Но чаще не хотят 🙂

Ну или делают вид. Чаще так и бывает - типа ироничная перепалка и взаимное подкалывание коллег по цедр.
Там ещё фишка в том, что Ийону охота "посвящения в высшие материи бытия", а убелённые сединами мудрецы толкуют о блондинках и брюнетках 🙂

 

[A.Sputnik]

Про философию и газовые камеры:

Пятнадцати лет я попал в лагерь уничтожения, где людей травили газом, как клопов. Я оставался в живых лишь потому, что Кацман, второй заместитель коменданта, взял меня к себе для уборки дома, а дело было летом, я натирал пол без рубашки, на коленях, и ему приглянулась моя спина.

Насколько я знаю, он хотел сделать подарок своей супруге, которая жила в Гамбурге, и придумал абажур для ночника. Среди заключенных он нашел специалиста по татуировке - там были даже знатоки санскрита, что, впрочем, не имело для них практического значения, - и велел ему изобразить у меня на спине трогательную картинку.

Он был очень порядочным человеком, этот татуировщик, и татуировал так медленно, как только можно, хотя Кацман его торопил, потому что приближался Geburtstag фрау Кацман. На брючном ремне я делал насечки - сколько дней жизни мне еще осталось, а потом Кацман получил письмо из Гамбурга, что его жена погибла вместе с детьми при воздушном налете. Он не любил новых лиц, а может, хотел к тому же проверить, как продвигается исполнение этой картинки, короче, я по-прежнему у него убирался и видел его отчаяние. "O Gott, O Gott, - повторял он, - и за что на меня свалилось такое несчастье?!" Он получил отпуск на похороны, уехал и уже не вернулся.

Благодаря этому я как-то выжил, потому что его преемник на всякий случай держал меня под рукой, - а вдруг Кацман еще раз женится или что-нибудь в этом роде, и абажур понадобится опять. Он только осматривал меня иногда и говорил, что он это здорово сделал, тот татуировщик, которого тем временем отправили в газовую камеру.

Счастье, господа, переплетается с несчастьем самым причудливым образом. Если бы я был тут вживе, я показал бы вам эту картинку. С тех пор мне кажется, что людям вполне должно хватать, если нет несчастья. Чтобы никто не мог давить людей, как вшей у огня, и утверждать, что это, к примеру, высшая историческая необходимость или предварительная стадия на пути к совершенству, или же, что вообще ничего не происходит, а все это вражеская пропаганда.

 

[Ksenia]

Ну или делают вид. Чаще так и бывает - типа ироничная перепалка и взаимное подкалывание коллег по цедр.
Там ещё фишка в том, что Ийону охота "посвящения в высшие материи бытия", а убелённые сединами мудрецы толкуют о блондинках и брюнетках 🙂

Знание блондинок и брюнеток не поможет тебе решать медицинские, социальные, политические и другие проблемы. Знаток блондинок сможет например педофилию вылечить? Или рассеянный склероз? Сможет ли он разрешить экономический кризис в Венесуэле? Нам надо самим учиться решать проблемы, а не ждать избранного с мечом, который их за нас решит. Философы указывают на направление возможного решения проблем, уменьшения страданий.

 

[dok34.ru]

Знание блондинок и брюнеток не поможет тебе решать медицинские, социальные, политические и другие проблемы. Знаток блондинок сможет например педофилию вылечить? Или рассеянный склероз? Сможет ли он разрешить экономический кризис в Венесуэле? Нам надо сами учиться решать проблемы, а не ждать избранного с мечом, который их за нас решит. Философы указывают на направление возможного решения проблем, уменьшения страданий.

Мощные умы _ позволяют_ себе так себя вести 🙂
Они меньше скованы, тем более в виде цифры 🙂
Ну и потрунить они однозначно не против 🙂