Аутентичное «я» богоподобно. Истинные мысли и чувства не следует прятать за старомодным занавесом «приличий». Мы должны быть «настоящими», пренебрегая теми, в ком есть «фальшь». Наше «я» само себя оправдывает. «Я» должно получать то, чего желает. «Я» должно говорить то, что думает. Самая сердцевина естества человека, глубинные слои его личности, основа его «животного начала» по сути своей положительны.
Эти идеи, казавшиеся столь радикальными в Биг-Суре в 1960-е годы, ныне превалируют повсюду. Проблема в том, что они основаны на ложном допущении. Карл Роджерс и посетители Эсалена, в отличие от современных специалистов, не могли знать, что никакого аутентичного «я» не существует. В нас вовсе нет чистого божественного центра, мы состоим из множества переругивающихся и соперничающих друг с другом личностей, некоторые из них, как мы убедимся, совершенно отвратительны. В разных условиях начинают доминировать разные варианты «нас». Сегодня преобладает мнение, что человеческое эго несводимо к некоему «глубинному ядру». В любом из нас не одно «я», а несколько.
Весенним солнечным утром я поехал в офис профессора Брюса Худа – знаменитого специалиста по психологии когнитивного развития из Бристольского университета. Я хотел выяснить, что он имеет в виду, когда называет «я» «убедительной иллюзией, которую наш мозг создает для нашей же пользы». Он жестом предложил мне присесть в маленьком закутке кабинета, где вокруг кофейного столика стояло несколько разных стульев и кресел. На книжной полке справа от меня красовались зажатая в руке граната, человеческий череп и фотография мужчины викторианской эпохи с роскошной бородой и свирепым взглядом. На стене позади Брюса висела маркерная доска со словами «Познакомьтесь со своим мозгом».
«Если по-простому, то „я“ позволяет придать смысл всему, что с нами происходит, – сказал он мне, откинувшись на спинку кресла и скрестив вытянутые ноги. – Чувство собственного „я“ нужно для того, чтобы события жизни выстраивались в наполненную значением историю». Представление о душе, объяснял он, является иллюзией. Мы чувствуем, будто у нас есть некий волшебный центр, особое ядро, которым мы переживаем каждый момент жизни. Но никакого центра нет. Нет ядра. Нет души. Мы переживаем свои мысли, как если бы мы слушали их, но, по словам философа Джулиана Баджини, «наше сознание есть просто восприятие мысли за мыслью, наложенных одна на другую. Вы как человек неотделимы от этих мыслей».
Как утверждает Брюс, иллюзия наличия внутри нас устойчивого «аутентичного» эго начинается с того, что мы смотрим на мир и окружающих людей, подмечая, как они обращаются с нами. Так мы выстраиваем модель себя. Иногда эту идею называют теорией «зеркального „я“». В своей книге «Иллюзия „я“» Брюс цитирует выдвинувшего эту теорию социолога Чарльза Хортона Кули: «Я – не то, чем я себя считаю, и не то, чем вы меня считаете; я – то, что я думаю о том, чем вы меня считаете». Считается, что эта иллюзия складывается примерно к двухлетнему возрасту. «Именно тогда впервые появляются автобиографичные воспоминания, – рассказывает Брюс. – Затем, как правило, в два-три года дети начинают взаимодействовать с другими детьми, конкурировать с ними и объединяться в группы. Чтобы эффективно участвовать в социальных схемах, вы должны представлять, кем являетесь, иметь чувство идентичности, которое и представляет собой „я“. Оно создается контекстуальной информацией (кто я? К каким группам я принадлежу?) и биологической (я мальчик или девочка? Я белый или черный? И тому подобное). В результате их слияния образуются ингруппы. У вас вырабатываются предубеждения. Вас начинает заботить, что думают о вас другие. Ваше чувство собственного достоинства является отражением того, что, по вашему мнению, о вас думают окружающие. Проводя все больше и больше времени с другими детьми, вы встраиваетесь в иерархию».
Эти иерархии и приводят к нашей озабоченности статусом. «Мы постоянно жаждем признания. Почему мы покупаем быстрые машины и большие яхты? Для чего нам все эти вещи, которые на самом деле нам не нужны? Для того, чтобы сигнализировать другим о своем статусе». Если другие считают, что мы крутые и классные, наше зеркальное «я» интерпретирует это как свидетельство того, что мы действительно крутые и классные. Мы стремимся производить впечатление. Мы ориентируемся на знаки, которые говорят нам, кто мы здесь.
И примерно так все идет до конца наших дней. Мы страшимся поругания и алчем хорошей репутации. «В остальном нас, я думаю, мотивирует желание быть довольным собой и избегать отрицательных эмоций: не подвергнуться остракизму, не оказаться отверженным или недооцененным, – говорит он. – Если взять повседневные дела, то мы зарабатываем деньги, чтобы иметь доход. Но если базовые потребности в пище, жилье и среде уже удовлетворены, нас мотивирует признание других людей. А это, разумеется, обусловлено необходимостью верить в собственную ценность».
Отсутствие настоящей аутентичности означает, что наше поведение в той или иной мере меняется в зависимости от того, где и с кем мы находимся. Например, когда мы работаем, мы зачастую становимся этой работой. Мы начинаем вести себя так, как, по нашему мнению, вел бы себя идеальный писатель, управляющий хедж-фонда или преподаватель, и подражаем им в манерах, одежде и этическом кодексе. Пожалуй, самое знаменитое описание этого феномена принадлежит перу Жан-Поля Сартра, заметившего его в официанте, которого он обвинил в «плохой вере»: «Его движение – живое и твердое, немного слишком точное, немного слишком быстрое; он подходит к посетителям шагом немного слишком живым, он наклоняется немного слишком услужливо, его голос, его глаза выражают интерес слишком внимательный к заказу клиента; наконец, это напоминает попытку имитации в своем действии непреклонной строгости неизвестно какого автомата и в том, как он несет поднос со смелостью канатоходца…»
Сартр наблюдал человека, который, казалось, был захвачен, одержим существующим вовне него концептом под названием «официант». Его собственные голос, мимика, движения подавлялись в угоду культурной идее – представлению об идеальном подносителе кофе и пирожных. Конечно, так делают многие из нас. «Есть танец бакалейщика, портного, оценщика», – писал Сартр. В некотором смысле, утверждал он, этого от нас требует само общество: «Бакалейщик, который мечтает, оскорбителен для покупателя, так как он не вполне бакалейщик».
Размышления Сартра об официанте были опубликованы еще в 1943 году, но и современные социальные психологи живо интересуются тем, как эго искривляется и трансформируется в зависимости от предполагаемых ожиданий окружающих. У нас есть «я» для работы дома и «я» для дома, «я» для уютных ресторанов и «я» для придорожных забегаловок; «я» для твиттера и «я» для фейсбука; «я» для водопроводчика и «я» для мэра; утреннее «я» и вечернее «я», «я» для понедельника и «я» для воскресенья, «я» для делового костюма и «я» для халата. Гангстер Джон Придмор с недоумением вспоминал, как у себя дома он мог плакать под сериал «Маленький домик в прериях», а затем пойти на работу и запросто «избить кого-то до полусмерти». Многие жалуются, что на семейных торжествах, таких как Рождество, они обреченно возвращаются к своим детским «я». Это происходит оттого, что мама и папа продолжают обращаться с нами так же, как много лет назад.
Двигаясь сквозь дни и жизни, мы, таким образом, все время меняемся под влиянием ситуаций и взаимодействующих с нами людей. Люди вокруг нас формируют нечто вроде психического шаблона, который мы заполняем. «Идея о том, будто у нас есть прочное целостное „я“, плохо согласуется с тем фактом, что в зависимости от обстоятельств и событий мы можем вести себя совершенно по-разному, – объясняет Брюс. – Разнообразие этих „я“ отражает разнообразие социальной среды, в которой мы обитаем».
