Психология тема про детранзишен (рабочее название)

[Indigo]

Эй, всем привет! Добро пожаловать обратно на мой канал. Меня зовут Рэй. И сегодня я очень рад, что у меня в гостях Сет, чтобы поговорить о его детранзишне и католической вере, которую мы разделяем.
Так что да, я действительно очень рад. Сет, я случайно наткнулся на твой аккаунт в Твиттере. Я даже не знаю, как я его нашёл — просто наткнулся и увидел, что ты католик и мужчина-детранзишнер. Таких мужчин, которые прошли детранзишн, не так уж много. И даже если они есть, то не многие из них активны в соцсетях.
И мне показалась твоя история очень интересной. Тем более что я сам недавно обратился в католицизм, и католическая вера очень помогла мне в моём собственном пути детранзишна и в том, чтобы разобраться с моими сексуальными проблемами, связанными с автогинефилией.
И, насколько я понимаю, у тебя несколько иная история в том, как ты пришёл к трансгендерной идеологии и как тебя затянуло на путь перехода.
Поэтому, пожалуйста, можешь рассказать нашим слушателям краткое резюме своей истории, как тебе удобно это изложить?
Относительно транс-темы или вообще — откуда всё это идёт? С какого угодно места можешь начать. Можешь начать с детства или с того, что подтолкнуло тебя к переходу. Как ты вообще переживал гендерную дисфорию в детстве?
Мне просто любопытно, что привело тебя на этот путь. И можешь добавить какие-то биографические детали, например временные рамки и всё такое.

— Я вырос в очень католической семье. Оба моих родителя — практикующие католики, хотя отец со временем отошёл от веры. Я учился в католической школе и всё такое, так что у меня были глубокие католические корни. Моя мама очень религиозна, оба моих родителя были верующими в моём детстве, но мама до сих пор очень религиозна.
Ну, ты спросил про детство. Когда я был ребёнком, я был очень женственным мальчиком, да? То есть, я как бы отличался от других мальчиков.
Меня это особо не беспокоило. Знаешь, люди употребляют термин «гендерная дисфория», но я бы не сказал, что у меня прямо была гендерная дисфория. Мне просто казалось в детстве, что я должен быть девочкой, если это имеет смысл.

— А как это проявлялось? То есть у тебя было чёткое ощущение, что ты именно девочка, и ты это говорил, или скорее просто хотел быть девочкой?
— Ну, моя бабушка вспоминает, что я говорил, что должен быть девочкой, когда был маленьким. Я сам этого не особо помню, но помню, что когда мы играли в какие-то игры, я всегда выбирал роль девочки, и все это как бы воспринимали как должное.
И я помню, что просто был ребёнком и думал: «Да, я девочка. Просто никто этого не знает». Потому что все говорили, что я мальчик, но я тогда не особо понимал, чем мальчики отличаются от девочек — что у них разные части тела и всё такое.
Так что да, я особо не понимал, что есть какая-то разница, кроме как в ощущениях и в том, с чем себя ассоциируешь, если это имеет смысл.

— Понятно. А вот ты рос в очень католической семье, мама, как ты сказал, была очень религиозна — как они реагировали на твою инаковость, на твою женственность? Пытались тебя заставить быть более «мужиком» или поддерживали твою неконформность?

— В то время мне казалось, что они пытались это делать. То есть я бы сказал так: тогда мне казалось, что они старались на меня давить. Но сейчас, оглядываясь назад, не так уж сильно.
Мама, например, вспоминает, что говорила моему дяде, что я вырасту геем, когда был совсем маленьким, и её это устраивало, потому что мой дядя тоже гей.
Но тогда мне казалось, что всё, что я делаю, всё, что мне нравится, было как бы странным, не соответствующим ожиданиям. У меня много братьев, они были более мужественными, а я не совсем вписывался, если так можно сказать.

— Ты младший в семье или как?
— Я пятый из семи. У меня двое старших братьев, две старшие сестры, младший брат и младшая сестра.

— Ага, понятно. Есть исследования про порядок рождения и гомосексуальность, поэтому я спросил.
— Я больше не обсуждаю никакие исследования. Я слышал об этом, конечно.

— Да, я думаю, там есть какие-то данные, но это только часть общей картины. А когда у тебя произошёл переход от таких детских мыслей типа «я девочка» к более чёткому ощущению «я транс, хочу переход»? Когда ты впервые узнал про само понятие трансгендерности?

— Это было гораздо позже, если честно. Я бы сказал, что был некий разрыв между моим детским ощущением, что я должен быть девочкой, и собственно переходом.
То есть в детстве я стабильно считал, что должен быть девочкой. Потом как-то перестал об этом думать — это перестало казаться важным, когда я стал старше.

Но когда я был подростком, когда начался пубертат — лет в 11, наверное, — у меня сразу появилась очень сильная тяга к мужчинам.
В подростковом возрасте я совершил каминг-аут как гей, не могу точно сказать когда, но в какие-то годы подросткового возраста. Это было сложно для моей семьи.
Сейчас я понимаю, что они желали мне добра. Но тогда мне казалось, что я жертва, что они меня притесняют, что они — враги.
Я думал: «Вот кто я есть», и не видел этого по-другому. Сейчас я, конечно, смотрю иначе.

— Твои родители акцентировали внимание на католическом учении о гомосексуальности? Прямо говорили об этом?
— Я бы сказал, не особо. Моя семья в целом была довольно закрытой в плане разговоров о сексуальности. Разговор о гомосексуальности был бы разговором о сексе, а этого у нас не было принято.
Я не говорю «закрытой» в плохом смысле, но думаю, что мои родители сами признают, что стоило бы обсуждать это более здорово.
И мне кажется, в католических семьях это важно — не оставлять детей самим разбираться, а вести с ними открытые беседы.
У нас дома особо не говорили о сексуальности. Только когда тема однополых браков вышла в политическую плоскость, я услышал их высказывания про гомосексуальность как про культурную проблему.

— Понял. И ты прав, кстати, что многие родители, даже если они не принимают ЛГБТ*-жизнь, просто не умеют обсуждать это нормально. Например, если мальчик говорит «я девочка», не стоит просто игнорировать это — можно поговорить, обсудить, попытаться понять, объяснить логикой, рассуждениями, чтобы он понял.

— Да, моя бабушка, думаю, поняла это раньше всех. Она говорила, что когда я был ребёнком, думала, что со мной будет что-то большее, чем просто гомосексуальность. Она так выразилась.
Она сказала: «Я работала на заправках и знала, что, может, там что-то больше происходит», потому что я всегда был «как одна из девочек», очень женственный.

И думаю, она пыталась меня как-то от этого отвести. В подростковом возрасте она водила меня в спортзал. Я тогда сильно следил за весом (сейчас уже нет, конечно), и я бегал с ней на беговых дорожках.
И однажды она взяла меня за руку, показала на запястье и сказала: «Тебе не нужен бег, тебе нужно качаться». Типа: «Смотри на свои запястья, ты никогда не будешь крупным, но можешь хотя бы что-то сделать».
И я тогда чувствовал, что она пыталась защитить меня от жестокости мира, хотя тогда мне казалось, что она делает это неправильно. Сейчас я понимаю, почему она это делала.

— Понятно. А ты сказал, что познакомился с ЛГБТ*-движением и их взглядами, так сказать, в старших классах?
— Да. Я учился в католической школе, а потом, когда родители больше не могли платить за католическую школу, они перевели меня на домашнее обучение. Так что в старшей школе я учился дома.
И именно в этот период, когда учился дома, я совершил каминг-аут как гей. Потом я начал отдаляться от семьи и больше уходить в интернет.
Одним из сайтов, куда я часто заходил, был Trevor Space — знаешь, это проект Trevor...

— Да, знаю.

Так что я учился дома в течение этих школьных лет, в старших классах. И всё ещё был на домашнем обучении, когда совершил каминг-аут как гей. После этого я как бы отстранился от семьи и стал больше уходить в интернет. Одним из мест, куда я часто заходил, был Trevor Space, ну, ты знаешь, проект Trevor.
— Да-да.
— И это произошло почти мгновенно: как только я совершил каминг-аут как гей, я решил, что хочу покончить с собой, хотя раньше у меня не было суицидальных мыслей. Серьёзно, раньше я с этим не сталкивался. Но как только я признался, я такой: «Всё, я теперь хочу покончить с собой».
— Ты думаешь, это была своего рода социальная зараза из-за сообщений в том сообществе? Потому что это как бы… да.

— Я абсолютно думаю, что был такой элемент. Мне кажется, что чем тебе грустнее, чем ты как бы более угнетённый, тем больше у тебя статуса в этих сообществах. Не то чтобы это была моя цель, когда я совершил каминг-аут как гей. Просто я тогда понял, что… ну, я уже смирился с тем, что не смогу, как мне казалось, быть взрослым человеком. Но я подумал, что, возможно, это способ не оставаться одному навсегда. И поэтому я совершил каминг-аут как гей, потому что просто не хотел быть одиноким. Вот настоящая причина, почему я это сделал.
А когда я попал в эти сообщества, я хотел об этом поговорить, хотел обсудить это с родителями, ну, начать с того, чтобы рассказать сестре.
И там открылся целый мир, который я раньше никогда не встречал.
На сайте Trevor's Place тогда были всякие форумы, посвящённые ЛГБТ*, а ещё сайты и приложения для знакомств для геев, где я сидел, хотя был несовершеннолетним, и мне там быть не следовало.
— Понятно. А возвращаясь немного к твоему пубертату: когда ты проходил через половое созревание, у тебя была какая-то отвращение или неприязнь к своей мужской природе, например, к своим гениталиям, волосам на теле, голосу?

— Я даже не помню, как у меня появились волосы на теле. Не помню, как у меня начали расти лобковые волосы. Просто как бы… в моих воспоминаниях это как-то… ну, видимо, был момент, когда их не было, а потом появились, но я не особо придавал этому значение, если честно. Не было такого, что я прямо ненавидел своё мужское тело.

Это скорее потом появилось — ну, то есть, в детстве я думал, что я девочка, но позже было уже скорее: «Да, я могу это сделать, я смогу совершить переход, я смогу это осуществить». Понимаешь, да?

— Да, а что было мотивом? Почему хотелось это «осуществить»?
— Не знаю. Мне казалось, что я был как никто, я был ничем. И думал, что это сделает меня кем-то.
— Ты смотрел транс-ютуберов вроде Gigi Gorgeous?
— Gigi Gorgeous тогда ещё был Грегори. Тогда было очень мало подобных примеров.
— Интересно. А можешь назвать временной промежуток? Ты говорил, что был в старшей школе, на домашнем обучении, а вот примерно какой это был год?
— Сейчас, я тут устроюсь поудобнее, я сижу на полу. Это было где-то в начале 2010-х. Скажу так: именно конкретно про транс-тему я начал интересоваться этим в 2012 году — это я точно помню.
Потому что я долго сидел на этих форумах, долго был на сайтах знакомств, надеялся с кем-то познакомиться. Даже по городу ходил, пытаясь поймать взглядом каких-нибудь парней, чтобы хоть что-то произошло, но ничего не выходило.
А в 2012 году, когда мне было 17, я начал находить уже конкретно транс-контент.
— А что это был за контент, кроме Trevor's Place, какие-то форумы?
— Trevor's Place и ещё Empty Closets. Там было много пользователей, которые идентифицировали себя как транс. Я читал их истории, через что они прошли в детстве, их переживания, и очень часто узнавал себя в этом.
Мне казалось, что да, это про меня. Когда я сделал каминг-аут как гей, это было как рассказать людям, кто я есть. А здесь я просто рассказывал людям чуть больше о себе, как бы продолжение истории.
— А когда ты сделал каминг-аут как гей, ты полностью потерял католическую веру?
— Это интересный момент. Я сказал родителям, что я атеист, когда мне было 12 или 13 лет, то есть ещё в средней школе. Это было сразу после шестого класса, который был последним моим годом в католической школе. Я сказал, что я атеист, потому что у меня была однополая тяга и всё такое.

Но прямо перед тем, как совершить каминг-аут как гей, я как бы начал снова понемногу возвращаться к католицизму, к Богу. И совсем забыл про этот период, пока не нашёл свои старые посты на форумах, где писал о том, что у меня есть какой-то религиозный элемент в жизни.
А потом, как только совершил каминг-аут как гей, это всё моментально исчезло. Я стал полным атеистом: «Нет, я не верю ни во что, я полностью атеист». Это просто исчезло.

— Вау. Так ты был на Trevor's Place, начинал общаться с транс-людьми, начал чувствовать, что ты с ними схож. Ты тогда, в 2012 году, или в начале 2010-х, замечал там среди них вот этих более старших автогинефилов, поздних переходников, так называемых «ханов»?
— Никто их так не называл.
— Но были ли такие люди на форумах?
— Да, на сто процентов. Тогда их больше называли типа «кроссдрессеры» или «кросси», понимаешь? Никто прямо не говорил «AGP» или «хан». Я вообще эти термины впервые встретил только после детранзишна.
Но ты как бы понимал, что они другие, но когда ты молод, думаешь: «Ну, они же гетеро-мужчины, поэтому они другие».
Ведь считается, что геи и так более женственные, а они ещё и старше, плюс из другого времени.
И тебе это как бы внушали, и ты думал: «Окей, ладно». Но я довольно быстро старался от них дистанцироваться.
— А кто были твои ролевые модели или вдохновляющие примеры?
— Я заводил собственных друзей, которые были похожи на меня, они тоже переходили. Например, был один парень, мне было 17, ему 18, он тоже потом детранзишнировал спустя много лет после перехода.
Он даже сделал себе операцию по смене пола и «женился» на мужчине, а потом тоже вернулся назад.
Мы с ним поддерживали друг друга, обучали друг друга, смотрели видео про макияж, обсуждали свидания. У нас была такая маленькая «шайка», своего рода.
Так это выглядело в самом начале.
— Ты тогда верил в идею, что ты женщина, что у тебя женский мозг, в такую идеологическую концепцию?
— Не полностью. Думаю, я скорее использовал эту концепцию в своих интересах.
Мне казалось, что я физически как-то отличаюсь, что во мне что-то врождённо другое.
Например, мне кто-то сказал про длину пальцев: если указательный длиннее безымянного, мол, это доказательство, что со мной что-то произошло в утробе.
И я воспринимал это как подтверждение, что да, со мной что-то не так.
Но я думал, что это относится ко всем геям, что все геи как бы немного другие.
Так что я не считал, что я женщина, скорее просто что я как-то феминизирован.
Но особо глубоко я это не анализировал, если честно. Это не было чем-то духовным для меня.
Скорее это была удобная формулировка, чтобы люди поняли.

— Ты говорил раньше, что одна из твоих мотиваций была стать кем-то важным.
— Да.
— Ты думал, что транс-женщины как-то выше социальным статусом или популярнее? Почему это было привлекательно?
— Нет, я не считал, что транс-люди как-то особенные или выше.
Я хотел того, что есть у женщин.
— Что именно у женщин? Например, что женщины встречаются с мужчинами — это тебя привлекало?
— Может, немного.
Но ещё мне казалось, что женщины получают всё.
А некоторые мои качества, которые были бы недостатками для мужчины, я считал преимуществом для женщины.
Понимаешь? Я думал, что смогу превратить свои минусы в плюсы.
— То есть, минус — это быть женственным мужчиной, которому сложнее в жизни, чем красивой женщине?
— Да.
И тогда я как раз начал работать впервые и чувствовал себя самым последним в иерархии.
Парни там надо мной шутили, а девушкам доставалось всё внимание.

И это было не то чтобы осознанно, но я чувствовал, что они кто-то, а я — никто.
Даже в гей-сообществе я не чувствовал, что меня кто-то хочет, что я кому-то нужен.
Я хотел этого.
Это не здоровое желание, но оно у меня было.

 

[Indigo]

— Ты думаешь, это типичная история, когда геи хотят быть «маскулинными для маскулинных» (mask for mask), или тут что-то другое?

— Думаю, если бы у меня был лёгкий путь стать мужественным геем, я бы, может, пошёл и по нему.
Я не особо глубоко об этом думал тогда, потому что просто не мог представить себя мужественным.

— Понятно. А когда у тебя впервые появилась мысль про медикализацию?
Как это произошло?
Потому что, судя по всему, у тебя не было прямого «аутоандрогинофобного» отвращения к своему телу, которое есть у некоторых транс-женщин с самого раннего детства — например, они с ненавистью относятся к своему пенису.

— Да.

— И вот это отвращение часто и движет всей их историей. Но в твоём случае — когда ты впервые сказал себе: «Я хочу изменить своё тело»? Как ты к этому пришёл?

— Если честно, этот период для меня как в тумане. Я плохо его помню. Всё развивалось так быстро, я был очень молод и импульсивен.

Поэтому я на самом деле больше опираюсь на свои посты с форумов того времени. И там я описывал это так: когда я только начал переход, у меня были сомнения. Мне не всё нравилось, что происходило под действием гормонов, и я это писал.

Но мои родители, моя семья довольно быстро это приняли. Это сыграло роль. Это заставило меня почувствовать, что я уже перешёл точку невозврата.

Тогда я написал в одном из постов, что пытался сбежать из дома. Что мне казалось: «Ну, я всё равно, наверное, себя убью. Так что могу и попробовать перейти, ведь в жизни всё равно ничего не происходит».

И это было таким моментом отчаяния. Типа: «Ничего другого нет, так что, может, стоит попробовать это новое и получить шанс начать всё заново». Я прямо так и писал тогда в посте, что думал, что это будет как новый шанс.


— Понятно. То есть вот такой у тебя был настрой. Ты думаешь, сам процесс перехода — что, когда принимаешь это решение, у тебя появляется целая дорожная карта: что нужно сделать, чего достичь, какие шаги пройти — он дал тебе некую структуру и цель в жизни? Это на тебя повлияло?

— Да. Мне казалось, что тот человек, которым я был, никуда не идёт. А это дало бы мне чем заняться.

Я помню, что шёл в это с уверенностью, что всё получится, что я стану совершенно другим человеком, что все забудут того старого меня, что я стану кем-то, кого будут гораздо больше любить, и что у меня будет такая гламурная жизнь, я буду очень гламурным.

И в каком-то смысле я действительно получил то, что хотел, если говорить о том, как шёл мой переход. Я не хочу вдаваться в детали, но я сделал многое из того, что собирался сделать — и в итоге это просто не сработало для меня.

— Мы ещё вернёмся к тому, почему это не сработало. Но хочу спросить про медицинский аспект, про взаимодействие с врачами. Ты проходил через серьёзный процесс «гейткипинга»? Были ли врачи, терапевты? Как выглядел твой путь к медикаментозному переходу?

— Тогда я ещё жил с бабушкой. Я был несовершеннолетним. Тогда не было гендерных клиник поблизости.

Так что я заказал гормоны в интернете и начал их принимать. Бабушка нашла их и пришла в ярость. Я вернулся жить к родителям, и в итоге родители отвели меня к терапевту.

Не знаю, какой это был терапевт, потому что это были ещё ранние 2010-е, и он вообще ничем не занимался в плане проверки — он просто поверил мне на слово.

Я преувеличил срок, который я уже принимал гормоны. Мы даже не встречались лично, только поговорили по телефону. Я сказал, что принимаю их давно, и он принял это за целый год, как будто я уже прошёл все требования, и просто выписал мне направление к эндокринологу.

Так что я фактически обошёл весь гейткипинг, который тогда был. Я помню, что отправил ему свою фотографию в тот момент, потому что думал, что выгляжу гламурно, и просто хотел как можно быстрее всё закончить. Так что да, я тогда как бы обошёл все проверки.


— Потому что, вероятно, он подумал: «Ну, этот человек уже уверен в себе, иначе бы он не начал приём гормонов сам и не сделал бы все эти шаги». В медицине часто судят по тому, сколько усилий человек вложил. И плюс ещё есть эта идея, что если ты «проходишь» как женщина лучше, значит, это более «настоящая» идентичность.

— Именно. Но ключевой момент с этим врачом был в том, что он прямо говорил, что против гейткипинга. Он специально не задавал вопросов.

И впоследствии, много лет спустя, он сам совершил переход. Забавно, правда? И тогда он мне дал телефон своего коллеги, чтобы я мог пройти одну сессию, и если когда-нибудь через пять лет я захочу сделать операцию по смене пола (SRS), у меня уже будут два письма от врачей, как требуется, и они могли бы честно сказать, что наблюдали меня больше года — хотя никогда меня не видели.

И я больше этих двух терапевтов не видел до самой операции. Они написали направление к эндокринологу, и всё.

— А сколько ты был на гормонах до операции SRS?
— Шесть лет.
— Шесть лет до операции?
— Да, я сделал SRS спустя примерно шесть лет на гормонах.

— А что тебя мотивировало к операции? Ты думал, что сможешь успешнее встречаться с мужчинами, если у тебя будет «симулякр» влагалища? Или ты к тому моменту уже начал ненавидеть свой пенис?

— Нет, мне было всё равно. Я не идентифицировал себя именно так до этого момента, мне было как-то всё равно, и мне было страшно делать операцию.

Толчком стало то, что я встречался с мужчиной — и звучит ужасно, но так и было — и он ушёл от меня к настоящей женщине.

И это было настолько больно, когда мы с ним встречались, всегда был какой-то разрыв, и я даже как-то спросил его: «Я для тебя слишком женщина или недостаточно?»

А когда он ушёл к женщине, я подумал: «Ну, значит, недостаточно».

И тогда я всё ещё пытался его вернуть. Мы снова начали общаться, встречаться, и я старался всеми способами показать ему, что я сильно изменился, потому что он познакомился со мной, когда мне было 19, а ему тогда было 34 — 19 и 34.

А теперь, когда он был уже под сорок, а я в середине двадцатых, я хотел показать, как я вырос. И я делал всё это за его спиной.

Был ещё один мужчина, которого я фактически использовал ради денег, и он сказал: «Я заплачу за твою операцию. Если захочешь открыть магазин одежды, я тоже заплачу».

Он буквально осыпал меня деньгами, а я всё это использовал, чтобы доказать тому первому мужчине, что я добился всего и теперь «на уровне». Понимаешь?

Хотя, наверное, это и не имеет смысла.

— Да, понимаю. А как вообще складывались твои отношения с мужчинами? Был ли у тебя когда-то здоровый длительный союз?

— За всё время перехода я любил только одного мужчину. Того самого, с которым познакомился в 19 лет.

Я гнался за ним все эти годы, вплоть до того, как детранзишнировал. Я был очень молод, очень уязвим.

Так что все остальные мужчины, которые появлялись в моей жизни, нравились они мне или нет — неважно, потому что я уже нашёл «того самого» и был ему предан.

— А пока ты всё равно был сосредоточен на нём, занимался ли ты случайным сексом, таким более беспорядочным?

— Да, я был секс-работником какое-то время. Я начал ещё подростком, был зарегистрирован на Seeking Arrangement, по-моему, мне было 17, когда я там завёл аккаунт.

Потом это перешло в то, что я иногда встречался с мужчинами с Craigslist за деньги. Я делал всё что угодно за деньги.

И постепенно научился делать это так, чтобы не приходилось реально вступать в секс. Но именно так я зарабатывал, а все остальные мужчины были скорее способом занять своё время.

Я ходил по барам, пил, и если кто-то появлялся — ну, почему бы и нет, ведь я был пьян. В общем, моя жизнь тогда была абсолютно хаотичной. Никакой системы, никакого смысла в том, что я делал.

— А если оглянуться назад — мужчины, с которыми ты был, они были бисексуальны или гетеро? Как ты это воспринимал?

— Я не могу сказать. Были случаи — и это ужасный мой грех, и я даже рассказывал об этом на исповеди — когда я был пьян, мне даже не хотелось об этом говорить.

Что они думали, знали ли — я понятия не имею. Я не задумывался, потому что мы оба были пьяные. Наверное, они догадывались, ведь нужно быть совсем глупым, чтобы не понять, но я просто не думал об этом, потому что был в режиме саморазрушения.

А мужчины, с которыми у меня были более-менее серьёзные отношения? Как я думаю, кем они были? Думаю, это целый спектр.

Я считаю, что мужчина может быть гетеро и при этом испытывать влечение к женщинам и к мужчинам, идентифицирующимся как женщины.

— Да, согласен. Многие в гендер-критических кругах считают, что это невозможно. Но мне кажется, у них слишком чёрно-белое представление об этом.
— Да, они до сих пор повторяют за сексологами идею, что ориентация врождённая, статичная.

А я думаю, что ориентации как таковой не существует. Есть сексуальная функция и её правильное применение — для продолжения рода, а всё остальное — это наши личные фиксации. И эти фиксации не зависят от реальности биологического пола.

 

[Indigo]

— Ты готов рассказать подробнее о проблемах в семье, или не хочешь?

— Ну, Фрейда уже как бы опровергли, но вот эта модель «очень доминирующая мать» — я не хочу оскорблять свою мать, она замечательная женщина, но отец, который особо не присутствовал в жизни, да, это было у меня на сто процентов.

— Ты шесть лет уже был в процессе, сделал операцию, просыпаешься после неё — какая первая мысль? Ты был счастлив или пожалел? Что ты тогда почувствовал?

— Моя первая мысль была: «Это больно». Это была моя первая мысль.

Я позвонил маме и заплакал. Это было так, так, так больно.

Я был недостаточно… В общем, я не слишком хорошо изучил всё заранее, и хирурги меня тоже толком не подготовили, понимаешь?

Мне как бы говорили: «О, да это не больно» — ну, все онлайн, если поверхностно почитать. И я подумал: «Да, наверное, не так уж и больно».

Но это больно. Это очень больно.

Так что моя первая мысль была — это боль. А как только я начал отходить от боли, я просто мысленно поставил галочку — «сделано» — и пошёл дальше.

Примерно через шесть недель после операции я взобрался на Везувий в Италии. Я тогда уже просто занимался всякими делами. Просто жил дальше.

— Вау. Были какие-нибудь серьёзные осложнения?

— Нет. Ну, была гипергрануляция, но она сама прошла.

— Ну, я рад это слышать, несмотря на всё. А возвращаясь к свиданиям с мужчинами, ты был типа «стелс» (не раскрывал транс-статус)?

— Я думал, что я стелс. Но сейчас, оглядываясь назад, может быть…

Иногда, когда я всё же рассказывал, что я транс, люди говорили: «Ничего себе, мы бы никогда не подумали, не догадались», — им это даже в голову не приходило, если они говорили правду.

Я не знаю. Кто знает? Но тогда я просто принимал это за чистую монету.

— Я думаю, что чаще всего транс-жен «палит» именно голос. У тебя, кажется, довольно высокий голос, он не слишком сильно «просел». Ты делал какие-то тренировки голоса или что-то такое?

— Нет, сознательно — нет. Думаю, это само как-то…

Я думаю, он немного отличается от того, каким был до перехода. Но он и сейчас немного отличается от того, каким был во время перехода, потому что я принимал тестостерон где-то полтора года.

— Полтора года, да?
— Да, примерно полтора года.

Так что я сознательно ничего не делал, но думаю, что есть некое подсознательное — когда ты стараешься «проходить» всё лучше и лучше, он постепенно немного повышается, наверное.

— Ты проводил много времени… Ты упоминал, что у тебя был как бы «ковен» из других транс-женщин. Ты много времени проводил в ЛГБТ*-сообществе или как?

— Нет, этот «ковен» развалился, наверное, в 2014 году.

Я поддерживал связь с одной из них, мы созванивались пару раз в год, разговаривали целый день, а потом снова не слышались.

Я очень быстро старался отойти от транс-сообщества.

Вообще я голосовал за Трампа в 2016 году — если это показывает, насколько я хотел от всего этого отдалиться.

— Типа как Блэр Уайт?

— Да, ну, я… Потому что Блэр Уайт даже ещё не начинала свой переход, понимаешь? Когда я начал переход, Блэр Уайт ещё даже не думала об этом пару лет.

Так что Блэр Уайт как бы скопировала… Ну, конечно, я никогда не был каким-то известным в этих кругах, но Блэр Уайт делала что-то, что я уже делал.

— Интересно. Когда ты говоришь «ковен» — это просто метафора или ты действительно интересовался оккультными вещами типа таро, ведьмовством, язычеством, кристаллами?

— Ну, когда я называл это «маленьким транс-ковеном», это просто фигура речи.

Но вообще да, был период, когда я увлекался такими вещами, причём больше до перехода.

После того, как я совершил каминг-аут как гей, я занялся духовными практиками, нью-эйдж-духовностью, трансцендентальной медитацией.

И я был очень увлечён этим между каминг-аутом и переходом.

— Ты думаешь, что сам переход был как бы заменой для этого поиска смысла и духовности? Он дал тебе ощущение цели?

— Нет, может быть. Может быть, очень-очень подсознательно.

Но я думаю, что тогда сильно увлёкся понятием «манифестации» — и сейчас я думаю, что это очень тёмная и опасная штука.

Но я тогда был очень в этом, очень много лет.

— Ага, понятно. Так что в каком-то смысле переход — это как манифестация той жизни, которую ты хочешь?

— Да, я думаю, это действительно шло рука об руку.

Типа: «Ты хочешь вот эту жизнь. Значит, таким человеком тебе придётся быть, чтобы её получить».

— Да, я считаю, это очень точная аналогия, что в современной транс-среде переход — это такая форма манифестации. Это выражение своего «я» во вселенную. Ты хочешь, чтобы твоё внутреннее «я», эта аутентичная личность, нашла отражение во вселенной.

— Хотя даже это, если честно, звучит более невинно, чем то, что у меня тогда было в голове.

У меня не было такого типа «О, внутреннее я, которое я собираюсь выразить»… Я тогда был очень тщеславен, да?

Я хотел быть такой «стервой». Я хотел быть…

Когда я был подростком, у меня была огромная одержимость королевскими особами, и я хотел быть королевской особой.

Я даже был в периоде, когда изучал историю семьи, пытаясь найти там хоть какую-то знать.

Так что, думаю, в каком-то смысле для меня переход был чем-то похожим — я искал ту любовь и признание мира, которые, как мне казалось, я не получал.

— Ты в нашей переписке упоминал концепцию прайда (гордости) в ЛГБТ*-сообществе и связь этого с нарциссизмом. Как ты думаешь, есть тут связь?

— Ой, мне не интересно.

— Я просто слушал, потому что ты продолжал. Ты чувствуешь, что у тебя был какой-то лёгкий нарциссизм, или, может быть, зацикленность на себе, или некое завышенное представление о себе? Потому что кажется, что ты говоришь, что тебя недооценивали настолько, насколько тебе хотелось бы. Мир не признавал, какой ты классный, или что-то такое.

— Нет, я не чувствовал, что я такой уж классный.

Я чувствовал, что мог бы быть, если это имеет смысл. Я чувствовал, что мог бы чего-то добиться, если бы работал над этим, понимаешь?

Я чувствовал, что то место, где я сейчас, не подходит для того, как я хочу жить свою жизнь. И если я буду работать ради другой цели, то смогу этого добиться. Смогу это себе обеспечить.

И, конечно, все эти мои цели были очень токсичными.

Но это не то, что я считал, будто во мне есть что-то изначально лучшее.

Скорее я думал, что если я хочу от жизни большего, то должен за это побороться способами, которые, да, в итоге оказались нездоровыми.

Но я действительно думаю, что там было много гордости.

А гордость — это противоположность смирения.

Я имею в виду, что когда я начал детранзишн, я сначала часто ходил в гей-бары, потому что пытался как бы воссоздать ту жизнь, которую воображал, что мог бы иметь, если бы не сделал транзишн.

И я помню один раз, так как фильм Мамочка Дорогая (Mommy Dearest) был одним из моих любимых фильмов в детстве, я был в гей-баре и процитировал его: «Никаких проволочных вешалок!»

И это было как эхо — полдюжины других мужчин в баре тоже начали цитировать ту же сцену.

— А Мамочка Дорогая как раз про Джоан Кроуфорд. Ты видел этот фильм?
— Нет, я не видел.
— Ты не смотрел фильм?
— Нет, не смотрел.

 

[Indigo]

— Кажется, ты завис. Так вот, он про Джоан Кроуфорд, такую настоящую диву, такую архетипическую фигуру дивы, воплощение гордости. И, наверное, больше всего — такие фигуры появляются в твоей жизни, и ты думаешь: «Ладно, я стану этим». Даже в детстве у тебя такое бывает.

И я это вижу среди геев повсюду. Посмотри на культуру драг-квин — они всегда изображают див. Они как бы зациклены на этих женщинах с довольно ужасными чертами характера. Они сами по себе не такие, но для них это как бы образец для подражания. И вот это я имею в виду, когда говорю о гордости. Геи вообще часто имеют эту гордость. Они могут быть очень злыми, особенно когда переходят. Это самая злая их разновидность. Не знаю, откуда это берётся. Там какая-то внутренняя травма, мне кажется, это вызывает.

— Да, интересно, интересно. Да, я тоже это замечал в рамках, ну, если использовать бланшардианское различие между HSTS и AGP, действительно, стереотип про HSTS — это такие язвительные транс-женщины, которые постоянно поддевают друг друга и так далее.

— Это похоже немного на культуру «бального» сообщества с их «ридингами» (подколами) и всем таким. Такое у меня впечатление, но я не очень хорошо знаком с этим миром, поэтому опираюсь скорее на стереотипы. Так что же запустило у тебя процесс детранзишна?

— Я бы скорее назвал это поздней стадией транзишна. Так я это воспринимаю.

К тому моменту я переходил уже 10 лет, и всегда сохранялось это мышление «больше, больше, больше» относительно того, чего я хочу от своей жизни.

У меня так и не получилось наладить работу, я всё время зависел от того или иного парня: я жил с одним парнем, потому что он давал мне бесплатную комнату, тусил с другим, потому что он всегда покупал мне еду, ещё с одним — потому что он покупал мне одежду, а с кем-то, потому что он давал мне деньги на вечеринки.

Я выстроил свою жизнь очень запутанным образом и, думаю, начал ощущать, что моя «звезда» гаснет.

Я начал хотеть жениться, остепениться, найти кого-то, кто бы заботился обо мне, и прожить остаток жизни вот в этом идиллическом, идеализированном, ну, таком представлении.

И я начал искать такого человека, не вдаваясь слишком в личные подробности, потому что сейчас понимаю, что это затрагивает темы, которые я не хочу обсуждать публично.

Наступил момент, когда я почувствовал, что получил всё, чего когда-либо хотел, и всё равно этого было недостаточно.

Я просто проснулся однажды утром, посмотрел в зеркало и понял: это была ошибка.

У меня случилось моментальное осознание, что всё, над чем я работал, всё, что я сделал, не имело смысла, потому что я получил всё, к чему стремился, и даже больше — и это ничего не дало.

И это запустило в какой-то мере поиск того, что я оставил позади, новый поиск подлинности, думаю.

— Понятно. И когда у тебя случилось это внезапное озарение, была ли в этом какая-то религиозная составляющая?

— Нет, совсем нет.
— Интересно, интересно.
— Совсем нет.

— То есть у тебя было это озарение, ты понял, что совершил ошибку, и затем, ну, понятно, что у тебя уже была сделана операция по смене пола, поэтому вариантов действий оставалось немного. Как выглядел твой процесс детранзишна с медицинской точки зрения?

— Я довольно быстро начал принимать тестостерон, примерно через пару месяцев после того, как рассказал семье, что детранзишнюсь.

Я думаю, что сам процесс детранзишна начался с отчаянного взгляда назад, с взгляда в собственное прошлое, с ностальгического, идеализированного взгляда на то, кем я был, кем мог бы стать.

Но под этим также был поиск истины, поиск подлинности, которую я никогда по-настоящему не открыл для себя во время транзишна и той жизни, которой жил.

И это и направило меня на этот путь.



— Твой поиск подлинности заключался в том, чтобы примириться со своим при рождении полом? Это часть того, что ты имел в виду под подлинностью? Типа «как я могу жить своей правдой как мужчина» или что именно ты искал?

— Казалось, что вся моя жизнь к тому моменту была построена на лжи, на лжи, которую я рассказывал людям вокруг себя, на лжи, в которую я заставил поверить свою семью.

Потому что, думаю, в каком-то смысле моя семья поверила в это больше, чем я сам.

Они действительно начали воспринимать меня не как сына и брата, а как дочь и сестру.

Мы потом это обсуждали, что они реально изменили свой взгляд на меня.

Так что это было как удобный щит, который позволял мне жить в этом пузыре, где ничто не было по-настоящему правдой, где всё было чем-то другим, не тем, чем казалось.

Если бы спросить людей, они бы сказали: «О, он жил в красивом доме, ездил много в Европу, делал такие-то и такие-то вещи».

Но за кулисами всё это было склеено, по сути, на скотче.

Когда я думал о правде, я хотел избавиться от всей этой лжи.

Я больше не хотел врать — не о том, кто я есть, не о своём поле, не о своих отношениях с людьми.

Я не сразу это всё отрезал от себя, это заняло время.

Но я хотел выкорчевать всю ложь из своей жизни и заменить её правдой.



— Это прекрасно. Слава Богу.

— Это здорово.



— Значит, ты пошёл по этому пути, искал правду, осознал, что жил во лжи, и устал поддерживать весь этот обман, и ты говорил, что у тебя появилась ностальгия по прошлому, и ты хотел... А это прошлое — это, по сути, твой прежний «я» как гей-мужчина? То есть ты снова стал активным в гей-сообществе, как мужчина?

— Я пытался. Мы довольно быстро друг друга отвергли.

— Понятно. Когда я только начал детранзишн, у меня было очень сильное…

Ещё до того, как я официально начал детранзишн, я остриг волосы очень коротко, вот примерно досюда. На самом деле одной из вещей, которые подтолкнули меня к этому пути детранзишна, если так можно сказать, было…

— Ты видел сериал Heartstopper?

— Нет, вроде нет.

— Это про гей-подростков в Англии, как они строят отношения и всё такое.

Я посмотрел это, и оно очень напомнило мне самого себя, тем, каким я был в юности, и что…

И там было именно то, чего я на самом деле хотел: тёплые, любящие отношения, которые не определяются только сексом и сексуальностью.

Потому что когда я впервые камин-аутился как гей, была вот эта «квир-сцена», в которой вся тема сводилась к тому, что мужчины объективируют друг друга.

А в этом сериале показывали, что два мужчины могут иметь любящие отношения, где секс вообще не является определяющим элементом, или даже элементом вовсе.

И хотя там всё обставлено как «гей-сообщение», на самом деле скрытый смысл в том, что это возможно — любить без секса.

Я уверен, что по мере развития сериала они это изменят, но первый сезон, который повлиял на меня, именно это и показывал: что два мужчины могут быть вместе, и это не про секс.

— Понятно.

— Так что да, я пытался вернуться в гей-сообщество.

Первое, что я сделал перед детранзишном, — пошёл в гей-бар с короткой стрижкой, в надежде, что люди меня увидят таким.

Никто не увидел. Все думали, что я женщина.

И это был отрезвляющий опыт, потому что я понял: да, я хочу большего, я хочу выйти в мир и сказать: «Меня зовут Сет», потому что я очень давно этого не делал.

И это заставило меня почувствовать, что я застрял в прошлом.

 

[Indigo]

— А у тебя были когда-нибудь грудные импланты? Тебе приходилось их убирать?

— Нет.
— Правда?
— У меня не было выбора. Я не знал.

— А в рамках детранзишна ты делал какую-то операцию по удалению гинекомастии или что-то такое?

— Нет, я собирался. У меня даже была назначена дата операции через несколько месяцев после детранзишна, и Ричи Херрон, из всех людей, отговорил меня.

Он сказал: «Это слишком рано. Тебе нужно время подумать».

И сейчас я такой: да мне всё равно. Я просто утягиваю.

— Понятно. У меня похоже. Я то хочу, то не хочу. У меня, ну, довольно лёгкая степень, не то чтобы это прям ужасно, но временами мне трудно чувствовать себя уверенно как мужчине, когда я одеваюсь так, как мне нравится. Потому что, знаешь, есть же все эти мужские стереотипы про маскулинность, типа «если у тебя сойбойские сисечки, ты не настоящий мужик» и вот это всё. И такая идея…

— В первый раз это мне не помогло, и я знаю, что и в этот раз не сработает. Такова моя жизнь.

— Да. И ещё, знаешь, теперь, когда я стал католиком, и всё такое...

Моя вся идея детранзишна была в том, чтобы уйти от медицины, отойти от медицинской индустрии, избавиться от таблеток, от идей про операции.

И мне очень близка стала идея телесной целостности как внутреннего блага.

Так что сейчас, да, я, возможно, не настолько уверен, как мог бы быть, если бы сделал операцию, но с другой стороны, я почти вижу в этом нравственную составляющую — принять и научиться быть счастливым в том теле, которое есть.

Хотя, конечно, Бог не заставлял меня колоть себе эти гормоны — я сам это сделал.

Так что в каком-то смысле это неестественно, но это теперь часть меня.

— Это твой крест.

— Верно. Да, именно.

Это… Если уж говорить об этих обязанностях всё менять, то что за обязанность у меня была бы сделать эту операцию?

Конечно, есть всякие тяжёлые, мрачные операции, которые могут создать видимость чего-то другого, но на самом деле более духовный путь — это принять то, что есть, и не пытаться это менять, а нести это как крест.

И я думаю, когда мы идём этим путём…

То есть я абсолютно понимаю, особенно мужчин, которые гетеросексуальны и хотят иметь здоровые отношения с женщиной, что они могут захотеть что-то изменить внешне, чтобы быть более желанными для женщин — это вполне понятно.

Но всё равно, любые изменения должны иметь вескую причину, а не просто моё тщеславие, типа «мне некомфортно вот это».

Но твой дискомфорт — это результат твоих собственных выборов, и если нет веской причины выбирать иначе, то нужно нести этот крест и жить с этим.

— Это очень мудро, очень мудро. Да, я всё ещё борюсь со всеми этими мыслями. У меня нет окончательного решения. Я, ну, детранзишнюсь почти два года уже.

— Ты сейчас принимаешь какие-нибудь гормоны?

— Когда я переехал из штата, я принимал, но мне было очень трудно найти приёмы у врачей.

Мне пришлось чуть ли не продавить Planned Parenthood, чтобы они выписали мне тестостерон на долгое время.

Когда я уехал из штата, я потерял доступ к своему тестостерону, и тогда, как раз, наверное, моя религиозность начала полностью раскрываться, можно сказать.

И я применил к этому ту же идею: я не чувствовал, что есть веские медицинские показания, это стоило бы кучу денег, и я просто перестал принимать его.

Так что сейчас я ничего не принимаю.

— А не боишься остеопороза или чего-то такого?

— Не особо.

— Ну да, я не доктор, но просто думаю про долгосрочные риски.

— Я всё равно уйду вслед за всеми смертными. Так что…

— Ну да, это правда. И вообще, знаешь, есть же интересные исторические примеры, например, китайские евнухи. Они тоже не принимали тестостерон, но жили довольно долго. Так что не обязательно, что это прям убьёт тебя сразу.

— Игнатий Константинопольский был евнухом и прожил до восьмидесяти с лишним ещё в те времена.

Так что я как Игнатий.

Не знаю.

Я ещё не уверен, что польза от внешнего тестостерона равна тому, что организм производит сам.

Не знаю, насколько это эффективно.

— Это очень хороший момент, потому что он, наверное, по-другому усваивается. Я тоже не доктор.

— Да.

 

[Котик]

— Нет, я не считал, что транс-люди как-то особенные или выше. Я хотел того, что есть у женщин.
— Что именно у женщин? Например, что женщины встречаются с мужчинами — это тебя привлекало?
— Может, немного. Но ещё мне казалось, что женщины получают всё.
А некоторые мои качества, которые были бы недостатками для мужчины, я считал преимуществом для женщины.
Понимаешь? Я думал, что смогу превратить свои минусы в плюсы.
— То есть, минус — это быть женственным мужчиной, которому сложнее в жизни, чем красивой женщине?
— Да.

Жиза, тысячу раз жиза!

 

[Indigo]

Дальше идет христианская часть -

— Я хотел бы поговорить про твоё возвращение в католичество, про твой путь обратно к вере. Как это происходило? Как тебя снова привлекла полнота истины Католической Церкви?

— Для меня поворотным моментом стали, на самом деле, так называемые «архивы евнухов» (eunuch archives).

Я пытался разобраться и осмыслить вообще, что такое трансгендерность, во что я вляпался.

Я всё больше узнавал про организацию WPATH.
Не знаю, видел ли ты, как её зовут… Дженевьев?

— Redux?
— Да, Redux.

Они много писали об этих «архивах евнухов».
И это было для меня в новинку.
Я начал читать об этом, и люди, которые стоят за этой организацией, казались…
Это не выглядело просто как агностическое, атеистическое движение сумасшедших учёных.

У этого всего как будто был некий свой духовный элемент, особенно когда читаешь другие тексты авторов, которые принимали в этом участие.

Там явно были такие элементы.

— Вроде дьявольского?
— Вроде дьявольского.

И вот я переехал обратно к маме на время, а она очень религиозная, католичка, и она молилась и молилась обо мне.

Также люди, с которыми я вырос в католическом образовательном сообществе, как я узнал позже, тоже всё это время молились за меня.

И у меня начало появляться это непреодолимое, трудно даже описать, чувство, что, может быть, всё это действительно реально, что то, что я столько лет отбрасывал как чепуху, в этом, может, есть смысл.

Я всё время говорил маме: «Это всё такое злое, это демоническое, но не буквально».

А она мне отвечала: «Нет, буквально демоническое».

И чем больше я начинал размышлять об этой идее, тем больше она обретала форму в моём сознании.

Я начал реально видеть… не знаю, некоторую легитимность в этих вещах.

Это было сложно, потому что в тот период у меня происходило много всего, и часть этого — не моя история, чтобы её рассказывать.

Но у меня был друг, который тоже прошёл детранзишн, и он пережил очень сильный духовный опыт.

И это было настолько мощно для меня, просто наблюдать, как он идёт своим путём к церкви, и как это происходило — это было по-настоящему глубоко.

После этого я переехал обратно в район Вашингтона и пытался просто вернуться к жизни, забыть всё это, что было у мамы, все эти столкновения с тьмой, со злом, я пытался выбросить это из головы.

Но у меня продолжало появляться это влечение к религии, оно не исчезало.

И я всё больше понимал, что это чувство, которое я испытывал, и есть действие Святого Духа, что это ровно так, как описано — как действует Святой Дух.

Он действовал в моей жизни.

И был момент, когда я разговаривал с мамой, и я вдруг действительно глубоко понял, что всё, что она мне всегда говорила, — правда.

И всё сложилось, и я упал на колени, произнёс «Отче наш» и с тех пор больше не оглядывался.

И после этого всё как будто начало взрываться, просто разворачиваться.

Был даже момент, когда я ходил в местную католическую церковь и хотел записаться на катехизис, потому что я давно не учился в католической школе и подумал: «Давай-ка освежу это всё в памяти».

И моя подруга, она сказала, ну, спросила, хочу ли я встретиться с общим другом в тот вечер.

Я сказал: «Не могу, у меня занятие».

А она сказала: «Ну, давай вместе сходим, а потом ты пойдёшь на своё занятие».

Мы встретились, и это было совсем в другом городе, мы хорошо проводили время, выпивали.

И я сказал: «Ладно, я пропущу сегодня занятие, давай просто останемся».

А она ответила: «Не могу, у меня в семь тоже что-то».

Оказалось, что она собиралась ровно на тот же катехизис, что и я.

Так что мы пошли вместе, и вскоре её тоже приняли в церковь.

Было очень много таких маленьких моментов, где я понял, что католическая церковь права вот в этом, и права вот в том, и всё это показывает, что католическая церковь невероятно истинна.

Ты смотришь, как светская культура постепенно разочаровывается в каких-то вещах — некоторые группы разочаровываются в гендерной идеологии, некоторые — в суррогатном материнстве или ещё в чём-то культурном.

Но если посмотреть на католическую церковь, у неё есть полнота истины, которая не зависит от политических лагерей.

Например, у церкви очень мудрая позиция по вопросам изменения климата.

Она находит этот способ мышления, который кажется настоящим, и я думаю, за этим должно стоять что-то божественное.

— А тебе было трудно принять учение церкви о гомосексуальности?

— Нет.

— Это когда-нибудь было для тебя препятствием?

— Нет. Я имею в виду, что я уже начал немного разочаровываться в гей-сообществе.

Частично это было связано с моим другом, который тоже был геем и проходил транс-переход, и он уже тогда очень разочаровался в гей-сообществе.

И я постепенно начал понимать, что во многом он был прав.

Так что я всё равно уже начинал отделяться от этого мира.

А ещё с тем, что произошло со мной физически, у меня не осталось особого желания к каким-либо сексуальным отношениям.

Так что я бы не сказал, что не было сложных моментов совсем, но это точно не было самой большой проблемой, с которой я столкнулся.

— Потому что я знаю, что для многих людей с влечением к своему полу тяжело принимать формулировки катехизиса, когда там говорится, что гомосексуальные акты по своей сути беспорядочны.

— Но они такими и являются.

— А сама эта идея как бы идёт вразрез с современной либеральной этикой, которая говорит: ну, если оба человека согласны, если они любят друг друга, как это может быть неправильно, если они свободно соглашаются и любят друг друга?

— Это своего рода современная светская логика.

Но один из моих любимых библейских отрывков — это слова Иисуса: «по плодам их узнаете их».

Хорошее дерево приносит добрые плоды, плохое дерево — только плохие.

Нужно смотреть на результат чего-то, верно?

И если говорить об ЛГБТ*, сосредоточимся, например, на гей-проблеме, то можно даже убрать социальные последствия и посмотреть только на «плоды».

Геи несчастны.

У геев хронические показатели одиночества, они хронически одиноки, у них очень высокая сексуальная активность, намного больше партнёров, чем у гетеросексуальных людей, они в разы чаще болеют венерическими заболеваниями.

Я читал, что геи составляют 2% населения, но при этом приходится на них 59% случаев ВИЧ и более 60% сифилиса.

Это не сообщество, которое можно назвать процветающим и счастливым, каким бы оно ни казалось со стороны.

И Церковь говорит нам то же самое.

У нас есть все основания верить Церкви, просто исходя из того, какие плоды приносят эти гей-отношения.

— Да, но, похоже, светский ответ на это обычно такой: ну, это всё из-за того, что гей-людей угнетают и маргинализируют, у них нет ресурсов, потому что их дискриминируют, и если бы общество не было таким гомофобным, то никаких проблем бы не было — был бы доступ к здравоохранению, и болезни исчезли бы, и одиночества бы не было, это всё из-за общества.

— Когда я думаю о бедных и угнетённых, думаю ли я о геях? Нет.

Сходите в любой большой город — геи живут в самых лучших районах, у них самые лучшие вещи.

Они не бедные, отчаявшиеся люди.

У меня нет статистики, но я уверен, что у геев выше средний доход, они не бедные и не забытые, они сверхпредставлены в любой индустрии — в моде, например, и так далее.

— Нет, они не находятся на обочине общества, как бы сильно они ни пытались это утверждать.

На самом деле «звонок идёт изнутри дома» в этом вопросе.

И если говорить об аргументах, да, такие светские аргументы есть, но они неубедительны, потому что разум подсказывает тебе, что ты на самом деле не видишь никакого угнетения в гей-сообществе, о котором они якобы рассказывают.

В городах они управляют всем, правда?Но при этом они разрушают эти города.
Они разрушают и собственные сообщества, потому что скатываются в такие вещи, как клубная сцена, где всё строится на наркотиках и случайном сексе, и никто там не счастлив.
Они одиноки.Они одиноки и отчаянны.

— Да, и многие люди скажут про католическую позицию по поводу гомосексуальности, что единственный правильный путь для человека с однополым влечением — это жизнь в целомудрии, что если у тебя исключительно однополое влечение и ты не видишь реальной возможности вступить в брак с человеком противоположного пола, то твой лучший вариант, единственный правильный путь с библейской точки зрения — это жизнь в пожизненном целомудрии.

И многие возразят:

«Это невозможно, это нечестно.

Почему Бог даёт мне эти желания, если не хочет, чтобы я действовал согласно им?

Это приятно.

Это нечестно, потому что гетеросексуалы могут жениться, заниматься сексом, наслаждаться этой прекрасной вещью — сексом, любовью, браком — а нам нельзя.

Разве Бог, который любит и справедлив, мог бы так поступить — дать эти желания и запретить их реализовать?»

— Любой, кто считает гей-секс прекрасным, никогда им не занимался. Это отвратительно.

Так что, во-первых, у них не отнимают чего-то по-настоящему чудесного.

У них отнимают возможность делать то, что по сути лишает их собственного достоинства.

То, что Церковь запрещает под угрозой греха, — это то, что оскорбляет их собственное достоинство в первую очередь.

Да, это оскорбляет Бога, но прежде всего — их самих.

И это на самом деле лишает их способности любить друг друга, потому что сам акт не направлен ни на какую настоящую цель.

Он превращает их в потребителей. Геи просто потребляют друг друга. И именно это мы и видим.

Эта идея о том, что секс и брак — это самая прекрасная вещь, да, это прекрасные вещи.

Но этот путь, строго говоря, открыт для любого так называемого гея. Открыт путь к построению отношений с человеком противоположного пола.

Но не открыт путь для подражания или издевательства над тем, что разделяется мужчиной и женщиной.

Если каким-то чудом или через личные изменения или трансформацию человек сможет построить такие отношения с противоположным полом — замечательно, путь открыт.

Но также есть огромная красота в том, чтобы нести свой крест и сказать:

«Хорошо, я могу испытывать эти чувства к людям своего пола, но я понесу этот крест ради чего-то». И в этом есть красота.

Нести свой крест — это прекрасно. Это прославляет Бога и сохраняет наше достоинство. Это для нас, это для Бога и это, в конечном итоге, для общества.

Поэтому я не думаю, что все эти аргументы убедительны. Я их слышал. Я вырос с ними.
Они увели меня во тьму, но они неубедительны.

— Это очень красиво, эта идея — нести свой крест. Я слышал, не знаю, слушал ли ты когда-нибудь отца Рипергера?

— Да.

— Он однажды сказал нечто, что меня действительно зацепило. Что люди, у которых в жизни нет больших крестов, нет больших испытаний, Бог не даёт им столько возможностей вырасти в добродетели и освящении, как тем, у кого есть огромные искушения, огромные трудности, огромные препятствия, которые нужно преодолеть.

И именно поэтому Он даёт нам эти возможности, чтобы мы могли ещё больше вырасти в добродетели и святости. И для меня это стало очень красивой мыслью в моей собственной жизни, потому что я часто спрашивал себя: «Почему? Почему я пошёл по этому пути? В чём вообще был смысл всего этого?»

Ведь было столько саморазрушительных вещей в моей жизни, столько всего, и я думал: «В чём был смысл?» И вот эта мысль, что Бог допускает зло, чтобы из него вышло большее благо...

— Именно так. Враг хочет, чтобы это стало твоим средством разрушения, а Бог хочет, чтобы это стало твоим средством искупления, верно? И ты имеешь этот выбор.

Тебя ставят в положение, где у тебя есть выбор: пойти по пути искупления или пойти по пути, который ведёт к разрушению — и в этой жизни, и в следующей. Он ведёт тебя к смерти, он ведёт тебя к разрушению. И это выбор. У всех у нас есть этот выбор — куда пойти.

— Понял. А как в твоём приходе или в местном католическом сообществе приняли тебя и твою историю? Люди отнеслись с осуждением или с принятием?

— Ну, с священниками у меня были отличные беседы об этом. Что касается самой общины, моя семья и люди, с которыми я вырос, да, мы говорили об этом.

Я имею в виду, что некоторые из этих разговоров были вообще лучшими в моей жизни — с людьми, которых я знал с детства, с католической школы и тому подобного, ещё с раннего возраста. Да, это были одни из самых продуктивных, чудесных, удивительных разговоров.

А в моём нынешнем сообществе, где я живу, я особо это не обсуждал с людьми. Иногда это кажется слишком личным, как будто излишне делиться.

Но те, кто знал мою историю с детства, знали меня ещё тогда, да, с ними это были очень сильные беседы. И в целом тон был такой: «Слава Богу, слава Богу, какая перемена». Потому что это огромная перемена по сравнению с тем, как я жил раньше.

Даже в этом разговоре чувствуется смена тона — мы сначала говорили про то, каким я был тогда, и это оставляло какой-то комок в горле, а теперь мы обсуждаем, что происходит сейчас, как всё это чудесно и прекрасно, и это ощущается очень позитивно, очень, очень хорошо.

Так что в целом реакция была такой — все видят невероятные изменения в моей жизни.

— Да, у меня был похожий опыт, все просто рады и принимают, и я думаю, что Католическая Церковь придаёт огромное значение таинству исповеди, и оно смывает всё наше прошлое.

Ведь моя первая исповедь — я исповедал 38 лет разврата, зла, греха, самых ужасных вещей, какие только можно вообразить, и теперь мне не нужно больше об этом переживать, у меня чистый лист.

Так что, мне кажется, у католической теологии очень много пространства для этого.

— Ну, это не просто «пространство», правда? Есть грешники, которые действительно себя искупают — и это самое славное. Не просто «допускается», а это по-настоящему прославленное событие.

— Да, как та одна заблудшая овца, о которой Иисус заботится больше всего.

— Да, это прекрасно.

— Итак, сейчас, когда ты идёшь дальше по жизни, приняв путь целомудрия, и ты сказал, что у тебя нет сильного сексуального влечения, но я представляю, что всё равно остаётся желание любви, отношений, сообщества, дружбы, близости. Как ты удовлетворяешь эту потребность в общении, учитывая, что у тебя не может быть сексуальных отношений? Как ты восполняешь эту потребность в близости?

— Самый важный человек в мире для меня — это другой детранзишенер, у которого очень похожая история на мою. Мы просто живём вместе, мы очень любим друг друга. И при этом мы ничего такого не делаем, у нас нет большой взаимной сексуальной тяги, мы живём в полной целомудренности. Мы стараемся поднимать друг друга вверх во всём, что делаем. Мы вместе читаем розарий, вместе ходим на мессу. Это очень насыщенные, любящие отношения между двумя мужчинами, которые когда-то были обычными. Если вспомнить, например, историю Давида и Ионафана и тому подобное. И да, мы просто сосредоточены на любви, на поиске хорошего друг в друге, на том, чтобы расти вместе. И это настоящее благословение, которое у меня сейчас есть.

— Это так красиво. Я думаю, что даже внутри Католической Церкви, да, конечно, брак как призвание — это прекрасно, это таинство, данное Богом, и это красиво. Но кажется, что существует своего рода, я не знаю, подойдёт ли слово «идолопоклонство», но как будто его слишком превозносят выше всех остальных возможных путей, так что для людей с влечением к своему полу брак становится недосягаемым идеалом, и они чувствуют, что упускают что-то самое важное, как будто не участвуют в «высшем» призвании.

Вместо того, чтобы подчеркнуть, что, да, этот романтический, жертвенный, супружеский вид любви — он прекрасен, но есть и другие виды любви: филиальная любовь, любовь между братьями, дружба, духовная дружба. У меня есть друг, новый католический друг, который дал мне материалы про духовную дружбу в Католической Церкви, и там действительно много авторов, которые сами испытывали влечение к своему полу. Я пока не очень углубился в эту литературу, но похоже, что в католическом мире есть много людей с однополым влечением, которые подчёркивают важность духовной дружбы.

— Да, я думаю, ты прав. Брак — это замечательно, это нужно, но это не единственный способ прожить красивую, полную любви католическую жизнь. Полную всех разных видов любви. Священники, монахини, сам Папа — все они безбрачны, правильно? Даже сам Иисус Христос, Пресвятая Дева Мария. Как бы мы стали называть Пресвятую Богородицу? Она жила целомудренно. Так что, как люди, у нас есть множество разных путей, и все они прекрасны по-своему, если они прославляют Бога.

Что касается дружбы, я думаю о тех четырёх видах любви, и если тебе посчастливилось испытать агапическую любовь, жертвенную любовь, где ты действительно желаешь блага для другого человека, да, я думаю, что такую любовь можно найти во множестве форм за пределами брака. Например, у родителя к своему ребёнку.

— Это может проявляться во множестве разных форм.
Братья могут иметь такую любовь друг к другу.
Друзья могут иметь такую любовь друг к другу.
И я думаю, мы в каком-то смысле сузили понятие дружбы до «парня, с которым ходишь пить пиво, и при этом ничего о нём не знаешь, не знаешь его историю жизни, вы просто тусуетесь время от времени».
Но это ведь не настоящая дружба, это скорее просто знакомый.

— Да, и я знаю, что в мире христиан и католиков, которые испытывают влечение к своему полу, идут разные споры, например, про side A, side B и всё такое.
И внутри этих споров возникает обсуждение, насколько вообще правильно, чтобы христиане или католики идентифицировали себя как «гей», называя себя «я гей-католик», и делая свою «геевость» частью своей идентичности.
Мне любопытно, что ты думаешь об этом?

— Моё мнение такое: я не гей-католик и вообще не гей-человек. Я — дитя Божье.

И вся идея «гей» как идентичности — это что-то новое.
Это ставит людей в рамки чего-то, что в учении церкви считается внутренне неупорядоченным (disordered), и заставляет их отождествлять себя с этим.

Это усиливает ту навязчивую часть, которая есть у многих людей с гомосексуальными наклонностями.
Я не идентифицирую себя как гей и не думаю, что есть хоть какой-то веский повод кому-то идентифицировать себя как гей.
«Гей» — это политический термин.

Он связывает тебя с определённой политической идентичностью, с определённой политической коалицией.

И куда бы эта коалиция ни направлялась, она не ведёт к Богу.
Поэтому я бы посоветовал любому католику не выбирать для себя гей-идентичность.

Конечно, иногда я использую это слово в социальной среде, потому что не каждый поймёт такие тонкости, и люди просто смотрят на меня и говорят: «Ну ты же гей».
Понимаешь, да?
Такое бывает, иногда это даже смешная шутка.
Но это не моя идентичность.
Это всё равно, как если бы я сказал: «Я AGP-католик».

Потому что, исходя из того, что я теперь верю в христианскую антропологию, что мы сотворены по образу Божьему, мы изначально были устроены так, что наши сексуальные желания были правильно упорядочены, но после грехопадения наша природа была повреждена, и это повреждение передаётся дальше.

Поэтому я считаю своё AGP (автогинефилия) частью последствий грехопадения.
То есть говорят, что само по себе иметь AGP — это не грех, но греховно действовать по этим парафильным желаниям.

Можно сказать: «Ну Бог меня таким создал, я прекрасен, я родился таким — это красиво».
Но я бы сказал — нет, это часть последствий грехопадения, это расстроенное (disordered) влечение.
Это не грех само по себе, то есть я не отправлюсь сразу в ад за то, что это у меня есть, но от того, что это не отправит меня в ад автоматически, ещё не значит, что это нормально в смысле естественного порядка моих желаний, которые на протяжении всей моей жизни были направлены в это странное, искривлённое русло.

Я не думаю, что это нейтрально или что это «часть меня».
Это определённо результат падшей, испорченной, сломленной природы.
Так я пришёл к пониманию своих сексуальных желаний.

— Это очень здравый взгляд.
— И я думаю, есть ещё один элемент.

Даже гетеросексуальные мужчины, которые развивают в себе объектирующие фантазии о женщинах, которые они лелеют и подпитывают, это тоже является расстроенным (disordered).
Очень часто даже мужчины без каких-либо AGP-наклонностей оказываются в порнографической ловушке, где они начинают зацикливаться на определённых фетишах и превращают свой сексуальный взгляд в мастурбационный фокус.

И сексологи на это тоже так смотрят — типа «давайте посмотрим, что тебя возбуждает на порно, и на основе этого определим твою сексуальную ориентацию».

Но это… это как ты сказал — это всё равно расстроенное.

То есть использовать свои греховные, вожделенные предпочтения как определение, кто ты есть, кажется странным.
Если ты, например, парень, одержимый блондинками, и это лелеешь, это ведь не совсем здорово вещь. Я считаю, что сексуальность — это инструмент. У неё есть цель, есть назначение.

А не просто вопрос: «На что ты мастурбируешь?»
Это не должно быть мерилом твоей идентичности.
Это просто искушения, и люди, которые им поддаются.

Что действительно важно — по сути, все должны быть способны, если нет физических препятствий, участвовать в здоровой сексуальной жизни в правильном контексте.
Но некоторые люди настолько фиксируются, настолько культивируют свои пристрастия, будь то гомосексуальные, AGP или какие-то странные гетеро-фетиши, что в итоге они даже не способны нормально проявлять себя в реальной жизни.

— Да.

— Вот поэтому я бы сказал, что людям не стоит камин-аутиться как геи в слишком юном возрасте, потому что у них есть возможность остановить развитие этой линии поведения, посмотреть, может ли это пойти другим путём, не зафиксируется ли это так сильно, что станет огромным препятствием для брака или отношений.

Сексологи, наверное, с этим не согласятся, но я думаю, что есть разные пути, которые приводят к однополому влечению.

Один путь — это, например, гормональные особенности в утробе, или эффекты порядка рождения, которые делают мальчика более женственным, как в моём случае.

А есть другой вариант — когда AGP-фенотип толкает мужчин, которые потенциально могли бы построить здоровые отношения с женщинами, но они перенаправляют свои желания, и они извращаются, и начинают думать о мужчинах, потому что секс с мужчинами подтверждает их фантазии и образы. Вот так.

— Да, я думаю… да, продолжай.
— Нет-нет, говори ты.

— Я просто думаю, что для всех этих случаев важно понять…

Помню первый раз, ну, не хочу слишком вдаваться в подробности, но я был ещё мальчишкой и посмотрел что-то с Мэттом Дэймоном, и вот оно случилось. Но это было скорее про искушение.
У меня возникло искушение, и независимо от того, что его вызвало — это важно или нет — в тот момент я с этим столкнулся.
— В тот момент это было так.

Что бы это ни вызвало, я это подпитывал, и я сам создал в себе ту реакцию, которая у меня возникла, я создал в себе эту привычку.

Я продолжал её подпитывать, подпитывать, подпитывать. И это всё углублялось —
сначала это были просто невысокие парни, потом всё больше раздетые, всё глубже и глубже,
и это развилось в зацикленность на мужском теле.

И вот теперь ты уже в таком положении, где ты одержим, зафиксирован, и ты буквально перепрограммировал свой мозг, чтобы он нуждался в этой фиксации, в этой навязчивости.
Я думаю, что это справедливо для чего угодно, для сексуальности. Если ты регулярно занимаешься мастурбацией, ты приучаешь себя направлять своё влечение на что-то определённое, и это касается даже гетеросексуальных мужчин.

— Да, это как то самое рабство плоти, о котором говорит святой Павел, что чем больше ты грешишь,
тем больше закрепляешь привычку греха, и это буквально приковывает тебя, и делает твою волю всё слабее, так что ты уже не способен свободно выбирать, потому что твоя воля разрушена этим.
Ты буквально живёшь телом.

— Да, но при этом ты ещё и создаёшь себе идентичность. Ты идентифицируешься с этим искушением
и делаешь его частью себя, делаешь это неотъемлемой частью того, что уже является важнейшей частью тебя — твоей сексуальности. Ты превращаешь это во что-то неотъемлемое.

— И как ты говорил, потому что гей-движение и ЛГБТ*-движение ещё связано с более широким политическим проектом, который сразу даёт тебе чувство смысла и цели, потому что теперь ты «борешься за справедливость», за свои права в этом великом гражданском движении, и это даёт тебе этот смысл. Ты сразу включаешься в идеологическую мотивацию, которая даёт ощущение:
«я на правильной стороне истории», и это подстёгивает.

— Да, мы все хотим быть частью чего-то большего, чем мы сами, и поэтому, если нет подлинного трансцендентного источника смысла, то люди тянутся к таким идеологиям, к этим «освободительным» движениям, потому что это моментально даёт чувство причастности к чему-то большому. И это кажется осмысленным. Хотя на самом деле в конце концов это «большее» оказывается просто самим собой, своим эго, своими желаниями. Типа «чего я хочу?», «как я могу это получить?», «как я могу это утвердить?». Это просто падение в пропасть самого себя. И там ничего нет.

— Да, да.
И ты правильно заметил, что даже гетеросексуальные мужчины без AGP тоже сталкиваются с этим расстроенным влечением. И это одна из вещей, которая помогла мне принять учение церкви о гомосексуальности, потому что я раньше был стопроцентным либералом, с таким демократическим мышлением, что «если есть согласие и любовь, то на каком основании считать это нездоровым?».
И с мастурбацией то же самое. Но потом я понял, что многим гетеросексуальным мужчинам
в нашей культуре отказаться от порнографии и мастурбации кажется таким же невозможным,
как геям представить себе жизнь в целомудрии. Это кажется им неосуществимым.

— Зло порнографии, да?
— Да, даже левые уже начинают видеть зло порнографии. То же самое с бодипозитивом. Говорю это, хотя я сам на грани того, чтобы назвать себя «толстым». Но вот эта вся бодипозитивная история, где люди буквально едят себя до смерти, и все это поддерживают и говорят, что это нормально — это ведь не даёт им достоинства, даже если они сами согласны.
С точки зрения церкви — это чревоугодие. И если ты переедаешь до такой степени, что рискуешь здоровьем, это уже может быть смертным грехом,если ты делаешь это сознательно и добровольно.
Так что люди начинают отходить от бодипозитива, начинают отходить от порнографии, от секс-работы тоже. Хотя, с другой стороны, теперь говорят «секс-работа — это настоящая работа», но при этом «мужчины, которые покупают секс, ужасны». В этом нет никакой логики, никакой целостности. Просто всё очень противоречиво.

— Да, в вопросе порнографии, например, теперь даже левые начинают ненавидеть это. Билли Айлиш выступает против.
Так что мы видим маленькими, локальными кусочками, что церковь, по сути, была права во всём.

— Да, и похоже, что сейчас есть какой-то сдвиг, какая-то новая волна интереса к католичеству
и традиционным формам христианства, которые укоренены в древнем, неизменном учении,
которое невозможно подстроить под современную секулярную культуру.
И это привлекает людей. Был даже один автор в UnHerd, который недавно написал статью,
когда я рассказал, что стал католиком, и она в основном писала про Doll или Prior the Doll,
но и я тоже был упомянут в этой статье. Что касается Майлза — он классный.

— Детрaнзишн — это, знаете, обращение к католицизму. Так что действительно кажется, что есть что-то вроде этого...


— Да, да. Ну, я думаю, что тот журналист был немного несправедлив, потому что когда я впервые объявил, что стал католиком, практически все, кроме самих католиков, сказали что это всего лишь механизм психологической компенсации. Мол, ты сначала застрял в гендерной идеологии, потом понял, что это не сработало, но сам тот факт, что ты в это попал, доказывает, что ты просто слабый человек, и теперь ты цепляешься за другую идеологию, чтобы использовать её как эмоциональный костыль. Было много скептицизма по поводу обращения. Люди пытаются интерпретировать это в сугубо светском, психологическом ключе, типа «ну да, понятно, это даёт тебе психологическое удовлетворение», но в итоге всё равно считают это костылём.

— У меня был свой опыт. Когда я учился в католической школе, был момент, когда я действительно хотел верить, но не мог заставить себя поверить. Поверить в христианство. И тогда, в католической школе, я, оглядываясь назад, думаю, что у меня было как бы окаменевшее сердце из-за всего, с чем я тогда сталкивался. Я не хотел верить так, как думал, что хочу, хотя и пытался. И я не мог.

Когда речь зашла о гендерной идеологии, я в неё на самом деле не верил. Если честно, я никогда не проглотил это целиком. Если поговорить с кем угодно, кто меня тогда знал, я всё время жаловался на транс-движение, всё время жаловался на то, во что они верят, жаловался на этих трансгендерных активистов. Я не верил во всё это, я это не покупал. Я просто думал, что смогу как-то заставить это работать для себя. Поэтому я сейчас не цепляюсь за нарратив «я жертва гендерной идеологии». Нет, я делал выборы. И мне не нравится навешивать на себя идентичность жертвы по целому ряду причин, потому что я не думаю, что это полезно — отождествлять себя с ролью жертвы.

Но когда речь зашла о католицизме во взрослом возрасте — если в детстве я хотел верить, но не мог, то здесь всё было наоборот: я не хотел верить, но не мог не верить. У меня был друг, который слушал григорианские песнопения, а я пытался всё это понять, пытался разобраться в духовном. Я говорил себе: «Я просто стану буддистом. Пусть будет хоть что угодно, только не католицизм. Пусть это не будет правдой». Я не хотел, чтобы это оказалось правдой. Но это оказалось правдой.

И это был мой опыт. Это не было «копингом», не было бегством, в которое я нырнул сразу. Это было то, куда, я верю, Дух Святой меня вёл со временем. Вот этот «Се, стою у двери и стучу» — и я просто открыл дверь. Вот мой опыт.

— Да, и я думаю, что в нашей современной релятивистской культуре людям очень сложно принять идею, что существует одна истинная Церковь. Есть так много религий и духовных систем — буддизм, атеизм, агностицизм, нью-эйдж — все они претендуют на истину. Но если ты не релятивист в вопросе истины, должен быть один правильный ответ. И когда люди говорят, мол, «ты просто перешёл из одной идеологии в другую», — ну нет, нужно оценить, какая из всех этих идеологий истинна.
Католики кажутся людям высокомерными, потому что заявляют: «Мы — истинная Церковь, и нет спасения вне Католической Церкви». Это догма. Но это тяжело воспринять современному интеллектуалу, который боится кого-то обидеть, говоря: «На самом деле полнота истины вот здесь, в этой конкретной вере, основанной Христом». Людям это не нравится, и они обвиняют тебя в высокомерии.

— Да.
— Я думаю, это чем-то похоже на ситуацию с гендерной идеологией, где тебя называют высокомерным, если ты не веришь, что мужчины могут стать женщинами. Они не видят, что это по сути религиозная установка сама по себе. Там ведь нет ничего настоящего, это просто… Мне кажется, человек никогда не выходит за рамки религии — он только попадает либо в ложную, либо в истинную религию. Потому что все во что-то верят, в конце концов. Кто-то прикрывается наукой, кто-то ещё чем-то, кто-то извращённой наукой, но всё равно где бы ты ни был, всегда будет какая-то догма.
Даже если это просто культ самого себя — ты создашь собственную догму. И она всегда будет ложной, пока ты не выйдешь за пределы себя, не посмотришь на Церковь, не примешь её учение как истину. Тогда найдёшь, что ищешь.

— Сейчас, когда мы почти два часа говорим, думаю, большинство людей это уже не будет смотреть. Так что я чувствую себя комфортнее, чтобы поднять ещё одну тему. Я хотел бы вернуться к идее демонического и ЛГБТ*-сообщества. Потому что сейчас я начинаю слушать людей вроде отца Риппергера, узнаю, что говорят экзорцисты, и современные учёные называют это безумием, суеверием. Но я правда считаю, что видно эту абсолютную развращённость.
Ты больше знаком с гей-сценой, а я — с AGP-сценой, и не могу видеть это иначе, как духовную войну. AGP — это абсолютно духовная война. Оно уничтожает целое поколение молодых мужчин. И та порнография, которая это подпитывает, это просто ужас.


Пелена как будто спадает с глаз, и я начинаю видеть. Думаю, ты хорошо подметил AGP-феномен. Это, конечно, видно и в гей-мире — там столько тьмы, столько дьявольской ярости. Это какой-то злой, ненавидящий, мстительный тон, замаскированный под послание любви. Это извращение любви, полная инверсия всего доброго и настоящего. Вот что делает зло — оно всё переворачивает.
Когда ты видишь гей-сообщество, ЛГБТ*-сообщество, транс, AGP, что угодно — они транслируют послание «мы за любовь», но на самом деле это глубоко укоренено в ненависти. Эти люди ненавидят себя, ненавидят других. Потому что зло знает, что оно зло, и оно это чувствует. Поэтому всё, что ему остаётся — это насмехаться, разрушать. Взгляни даже на драг-сцену — раньше там хоть был элемент искусства, а теперь всё становится всё более уродливым, всё более ненавистным, превращается в насмешку над женственностью.
Эти вещи — инверсии всего доброго. Везде, где есть что-то доброе, Богом задуманное, появляется его извращённая форма. И все эти сообщества — это именно такие инверсии.
AGP — это же по сути любовь к противоположному полу, которая переворачивается на самого себя.

— А гомосексуальность — это не то же самое?
— Даже не знаю, ты скажи.
— Ну это же тоже инверсия, только направленная не на себя, а на других своего пола. Разве Фрейд их не называл «сексуальными инверсами»?
— Да, да, это классический термин.
— Инверсия — в самом слове.
— Да, всё это лишь суррогат того, где должно быть что-то хорошее. Зло всегда замещает что-то хорошее. Даже если подумать об Антихристе — не хочу слишком глубоко лезть в эту тему — но в катехизисе сказано, что Антихрист не просто будет ненавидеть Христа, он будет пытаться занять место Христа, предложить инвертированное спасение. Так что везде, где Бог что-то создал и определил, появится его перевёрнутая версия. Вот и всё это сообщество.

— Да, они атакуют самые основы.
Самое первое — «мужчину и женщину сотворил их» — они бьют именно по этому основанию.
Одно из ключевых мантр транс-идеологии — «транс-мужчины — это женщины», и другое — что существует больше двух полов. Это попытка разрушить то, что установлено Богом, разрушить истину.
Это одна из самых больших их тактик — убедить людей, что существует больше полов, потому что если это не удастся, вся их конструкция развалится.

— Мир стал таким, что где-то по пути зло получило контроль над властными структурами, особенно на Западе, да и вообще в мире. Я не думаю, что это развалится, пока мы не вернём этот контроль.
Потому что им даже не нужно, чтобы это имело смысл. Это просто ценность.
Они притворяются, что это научно, но это просто ценность: «мы можем, потому что мы хотим».
Это главное во всей этой идеологии.


И меня осенило — не то чтобы люди ошибались, стараясь помочь, им просто было всё равно.
Им было всё равно, правда это или нет. Может, некоторые искренне верят, но что стоит за этим на самом деле? Думаю, не правда.

— Да, да. Последний вопрос, мы уже почти два часа разговариваем.
Ты очень щедро поделился временем, это было потрясающе. Как ты смотришь на нового папу, какие у тебя ожидания? Ты оптимистично настроен по поводу папы Льва XIV?

— Конечно, я настроен оптимистично.
Я был оптимистичен и по поводу папы Франциска. Я был бы оптимистичен по поводу кардинала Сары,
я был бы оптимистичен по поводу кардинала Тагле, потому что я оптимист по поводу Церкви и её миссии на Земле, и по поводу обещаний Христа о Церкви и её судьбе.
Я абсолютно оптимистичен по поводу будущего. Вопрос только — как мы туда дойдём и сколько душ дойдёт вместе с нами. У меня есть ощущение, что 2025 — юбилейный год, и я уже чувствую эти благодати юбилейного года, потому что моё обращение в Католическую Церковь произошло именно в этом году, 2025.
Днём моего конфирмационного святого стал Августин, и теперь у нас папа, который тоже связан с Августином.
Я думаю, это особые благодати, формирующие мою жизнь. И я вижу столько энтузиазма: с 2024 по 2025 впервые за десятилетия снижение христианства в Америке остановилось, и как будто начинается возвращение.


Поколение Z становится всё более консервативным, традиционным, ортодоксальным. У меня большая надежда, что мы на пороге нового Великого Пробуждения в Америке, но уже не протестантского, а католического.Настоящего католического возрождения. Я это реально ощущаю.

— Даже в левом медиа это чувствуется. Им может это не нравиться, но они видят, что это происходит.
Святой Дух действует. Я вижу это в своей семье: у меня двое братьев, оба крещёные католики, и они были самыми атеистичными людьми на свете, а один сейчас говорит о том, чтобы крестить свою дочь в этом году, ходит с мамой в церковь, другой постоянно пишет мне о папе.Что-то происходит.

— Слава Богу, это прекрасно.
Да, сейчас просто замечательное время, чтобы быть католиком. Я когда только присоединился к Церкви, хотел изучить всё, в том числе традиционалистскую сторону. Я слышал про все эти споры вокруг Папы Франциска, про радтради, мадтради и так далее, но я решил держаться от этого подальше и сосредоточиться на основах веры, пройти конфирмацию и освоить базовые истины.
Я не хотел залезать в эти внутренние католические споры. Но когда избрали папу Льва, я начал присматриваться к радтрадам и мадтрадам, и там, поразительно, появилось чувство единства.
Люди с обеих сторон объединились. Это потрясающе. Даже просто смотреть на католический Твиттер — до и после выборов папы — было очень интересно. Были люди, которые выглядели так, будто вот-вот уйдут в седевакантизм, если не получат своего кандидата, но теперь они приняли его.
Мне кажется, он человек, который нужен нашему времени.

— Да, да, да. Спасибо Духу Святому. Это так здорово. Сет, это был потрясающий разговор. Я надеюсь, что люди воспримут это всерьёз. У тебя очень сильное свидетельство. Людям в ЛГБТ*, транс, гей-сообществах нужно его услышать. Я правда надеюсь, что твоя история приведёт больше людей ко Христу. Это прекрасно, спасибо, что пришёл и поговорил со мной.

— Спасибо, Рэй. Всего доброго.
— Окей, я сейчас остановлю запись, увидимся за кадром.
— Хорошо.

 

[Боpя]

Indigo, почему именно это интервью тебя так заинтересовало?
Парень прикольный.
Фиг знает, я может чот не особо прям придал значение. Хотя слушал это интервью.
Казалось что ничего важного я не упустил.
Я просто не совсем уверен в способностях Рея интервьюировать. Потом конечно смотря что за цель себе ставить - разобраться в вопросе или же свои убеждения подтвердить.
По моему можно было этого парня и дальше раскрывать.

 

[Indigo]

@Indigo, почему именно это интервью тебя так заинтересовало?

Всегда интересно что на самом деле за красивыми словами, иллюзиями,и теориями сомнительных ученых.

 

[Боpя]

— Ты младший в семье или как?
— Я пятый из семи. У меня двое старших братьев, две старшие сестры, младший брат и младшая сестра.

Пятый ребенок!!!
А я чо говорил?!
Порядок рождения по Бланчарду😀