Русский человек прощается с последним теплым днем, как несчастная солдатская жена — с мужем, уходящим на фронт, а оттуда в котел, а оттуда в могилу.
Он ходит по улице и грустно говорит: прощай, солнце. Больше я тебя не увижу до апреля — то есть, честно говоря, никогда.
Он говорит: прощай, теплый ветер. И тебя больше не будет.
Он говорит: прощай, сухой асфальт, и даже плитка проклятая, но все равно еще сухая, — прощай, прощай.
Скоро над тобой раскинется дождевой океан, а потом он замерзнет, и я, матерясь и рыдая, буду падать головой вниз — туда, где ты спишь подо льдом.
Он говорит: прощай, рай.
И он говорит: здравствуй, ад.
Здравствуй, тьма.
Здравствуй, стужа.
Здравствуй, всякая гадость, которая уже завтра начнет валиться на меня с неба — и так до апреля.
Но я же знаю, что это обман, и никакого апреля не существует.
Когда Адама выгоняли из рая, ему тоже обещали, что это временно, это максимум на несколько месяцев, и что в апреле его пустят обратно.
Апрель — это как муж, который вернется с фронта.
Никто не вернется.
Но я как-нибудь справлюсь. В скафандре шарфов и курток. В гриппе и температуре.
В родном аду.
А последний теплый день в это время садится на поезд, и машет шапкой остающемуся в аду русскому человеку, и выбрасывает дурацкую шапку вниз, в ад, — ведь ему она незачем, и ласково говорит на прощанье: «Си ю лэйтер». Он же чужой, теплый день, он не наш, не из ада.
И уезжает.
Шапку-то подбери, пригодится еще.
Вот, молодец.