Рэй Брэдбери "Дзен в искусстве написания книг"
- Автор темы A.Sputnik
- Дата начала
dok34.ru
Moderator
...да, Казума тоже ...наш человек😉
dok34.ru
Moderator
"В ВК несколько дней распространяется якобы фрагмент из книги Клиффорда Саймака. В одних постах он приписывается к "Заповеднику гоблинов", в других - к "Зачарованному паломничеству". Так вот у Саймака этого текст нет, даже и в изданиях на англ. языке.
Под Саймака закосил некий "Недобрый сказочник" в 2016 году. Впрочем, он на Саймака и не ссылается. Ссылка по интернет пошла позже из неизвестного источника..
Несмотря на то, что замечательным фантастом здесь и не пахнет, рекомендую к прочтению, хоть это и не "пророчество" 1968 года, и сочинено не американцем, а русским гораздо позже. Но талантливо…
— В объявлении написано, что у вас можно взять квест,- сказал Полуэльф бургомистру.- Но там не объясняется, в чём суть. Вы не могли бы уточнить?
— Да всё просто,- пожал плечами бургомистр.- Видите вон тот холм? На нём засел гоблин с гранатомётом. И периодически обстреливает город. Вот, собственно, и вся проблема.
— Ага, понятно. Надо убить гоблина...
— Что вы, что вы!?- бургомистр вытаращил глаза и замахал руками.- Его ни в коем случае нельзя убивать!
— Почему?- удивился Гном.- Это же гоблин!
— Вот именно! Если мы его убьём, мировая общественность скажет, что это геноцид, а мы расисты.
— Ну и что? Пусть говорит что хочет.
— И введёт войска,- мрачно закончил свою мысль бургомистр.
— Хм...-задумался Полуэльф.- То есть, этот засранец стреляет по вам из гранатомёта, а вы терпите и не смеете дать сдачи?
— Не смеем,- развёл руками бургомистр.- Иначе нас назовут агрессорами.
— Ну хорошо, а если, допустим, не убивать гоблина, а прогнать его куда-нибудь подальше?
— С его холма? Невозможно. Тогда нас назовут оккупантами.
— Поймать и отобрать гранатомёт?
— Экспроприаторами.
— Посадить под замок вместе с гранатомётом?.. Ладно-ладно, не отвечайте,- быстро проговорил Полуэльф, когда бургомистр открыл было рот.- Я всё понял. Действительно, интересный случай.
— Ну так чего же вы от нас хотите?- не выдержала Принцесса.- Убивать нельзя, разоружать нельзя, ловить и прогонять тоже нельзя, а что тогда остаётся? Перевоспитывать? Это не наш профиль.
— Нет, что вы... Для такой работы мы бы позвали психолога. Но, кстати, тогда мировая общественность обвинила бы нас в оказании психологического давления.
— И в осквернении самобытных традиций,- добавил Гном, солидно качнув головой.- Пострелять из гранатомёта по людишкам - это же для гоблинов святое!
— Вот-вот,- радостно воскликнул бургомистр,- вы меня понимаете.
— Ну а от нас-то что требуется?- снова встряла Принцесса.
— Отнести посылку,- вздохнул бургомистр.
— Кому? Гоблину?
— Ну да. Ведь там, на холме, нет никаких запасов еды. Через час гоблин проголодается, объявит перемирие и начнёт переговоры. Он так каждый день делает. Требует, чтобы ему приносили еду, вино, оружие, иногда ещё чего-нибудь... А потом, когда наестся, заявляет, что мирные переговоры зашли в тупик и он вынужден возобновить огонь. Мировая общественность ему очень сочувствует. Считает, что он принципиальный.
— А если вы откажетесь предоставлять ему еду и оружие...
— Тогда про нас скажут, что...
— Ладно-ладно, мы поняли,- замахал руками Полуэльф.
— ...и введут войска,- пробубнил бургомистр.
— Ну хорошо, а мы-то вам зачем? Послали бы кого-нибудь из своих отнести мешок.
— Посылали уже. Никто не вернулся.
— Что, гоблин их всех убил?
— Он утверждает, что нет.
— А...
— А мировая общественность ему верит.
-А...
— А тогда скажут, что мы провокаторы. Понимаете, это ведь он, гоблин, проявляет мирную инициативу, это его жест доброй воли. И если что-то пошло не так, то только по нашей вине. Очевидно же! А вы... ну вроде как посторонние, вас он, может, и не тронет.
— Ну хорошо,- подытожил Полуэльф.- Если отбросить всякую политическую шелуху, то от нас требуется взять посылку у заказчика и отнести её клиенту, верно? Обычный почтовый квест. А всё остальное - только ваши проблемы. Так?
— Всё верно,- подтвердил бургомистр,- значит, договорились?
— По рукам,- кивнул Полуэльф. Бургомистр облегчённо вздохнул.
— Можно вопрос?- подняла руку Принцесса.- Вот вы так боитесь, что мировая общественность назовёт вас агрессорами, или милитаристами, или ещё чем похуже - а как она вас называет сейчас?
— Идиотами,- печально ответил бургомистр.
--Петр Бормор, он же Недобрый Сказочник"
...🙂
Под Саймака закосил некий "Недобрый сказочник" в 2016 году. Впрочем, он на Саймака и не ссылается. Ссылка по интернет пошла позже из неизвестного источника..
Несмотря на то, что замечательным фантастом здесь и не пахнет, рекомендую к прочтению, хоть это и не "пророчество" 1968 года, и сочинено не американцем, а русским гораздо позже. Но талантливо…
— В объявлении написано, что у вас можно взять квест,- сказал Полуэльф бургомистру.- Но там не объясняется, в чём суть. Вы не могли бы уточнить?
— Да всё просто,- пожал плечами бургомистр.- Видите вон тот холм? На нём засел гоблин с гранатомётом. И периодически обстреливает город. Вот, собственно, и вся проблема.
— Ага, понятно. Надо убить гоблина...
— Что вы, что вы!?- бургомистр вытаращил глаза и замахал руками.- Его ни в коем случае нельзя убивать!
— Почему?- удивился Гном.- Это же гоблин!
— Вот именно! Если мы его убьём, мировая общественность скажет, что это геноцид, а мы расисты.
— Ну и что? Пусть говорит что хочет.
— И введёт войска,- мрачно закончил свою мысль бургомистр.
— Хм...-задумался Полуэльф.- То есть, этот засранец стреляет по вам из гранатомёта, а вы терпите и не смеете дать сдачи?
— Не смеем,- развёл руками бургомистр.- Иначе нас назовут агрессорами.
— Ну хорошо, а если, допустим, не убивать гоблина, а прогнать его куда-нибудь подальше?
— С его холма? Невозможно. Тогда нас назовут оккупантами.
— Поймать и отобрать гранатомёт?
— Экспроприаторами.
— Посадить под замок вместе с гранатомётом?.. Ладно-ладно, не отвечайте,- быстро проговорил Полуэльф, когда бургомистр открыл было рот.- Я всё понял. Действительно, интересный случай.
— Ну так чего же вы от нас хотите?- не выдержала Принцесса.- Убивать нельзя, разоружать нельзя, ловить и прогонять тоже нельзя, а что тогда остаётся? Перевоспитывать? Это не наш профиль.
— Нет, что вы... Для такой работы мы бы позвали психолога. Но, кстати, тогда мировая общественность обвинила бы нас в оказании психологического давления.
— И в осквернении самобытных традиций,- добавил Гном, солидно качнув головой.- Пострелять из гранатомёта по людишкам - это же для гоблинов святое!
— Вот-вот,- радостно воскликнул бургомистр,- вы меня понимаете.
— Ну а от нас-то что требуется?- снова встряла Принцесса.
— Отнести посылку,- вздохнул бургомистр.
— Кому? Гоблину?
— Ну да. Ведь там, на холме, нет никаких запасов еды. Через час гоблин проголодается, объявит перемирие и начнёт переговоры. Он так каждый день делает. Требует, чтобы ему приносили еду, вино, оружие, иногда ещё чего-нибудь... А потом, когда наестся, заявляет, что мирные переговоры зашли в тупик и он вынужден возобновить огонь. Мировая общественность ему очень сочувствует. Считает, что он принципиальный.
— А если вы откажетесь предоставлять ему еду и оружие...
— Тогда про нас скажут, что...
— Ладно-ладно, мы поняли,- замахал руками Полуэльф.
— ...и введут войска,- пробубнил бургомистр.
— Ну хорошо, а мы-то вам зачем? Послали бы кого-нибудь из своих отнести мешок.
— Посылали уже. Никто не вернулся.
— Что, гоблин их всех убил?
— Он утверждает, что нет.
— А...
— А мировая общественность ему верит.
-А...
— А тогда скажут, что мы провокаторы. Понимаете, это ведь он, гоблин, проявляет мирную инициативу, это его жест доброй воли. И если что-то пошло не так, то только по нашей вине. Очевидно же! А вы... ну вроде как посторонние, вас он, может, и не тронет.
— Ну хорошо,- подытожил Полуэльф.- Если отбросить всякую политическую шелуху, то от нас требуется взять посылку у заказчика и отнести её клиенту, верно? Обычный почтовый квест. А всё остальное - только ваши проблемы. Так?
— Всё верно,- подтвердил бургомистр,- значит, договорились?
— По рукам,- кивнул Полуэльф. Бургомистр облегчённо вздохнул.
— Можно вопрос?- подняла руку Принцесса.- Вот вы так боитесь, что мировая общественность назовёт вас агрессорами, или милитаристами, или ещё чем похуже - а как она вас называет сейчас?
— Идиотами,- печально ответил бургомистр.
--Петр Бормор, он же Недобрый Сказочник"
...🙂
dok34.ru
Moderator
...пока ты соблюдаешь _ навязанные_ тебе правила- требования😉
dok34.ru
Moderator
"А.С. Пушкин. История русского бунта.
Он родился и вырос под свист ветра, в краю, где снег припудривал виселицы.
Пушкин — дитя метели и чернил.
Его друзья-бунтари, те, что вышли на площадь с криком «Свобода!», давно стали тенями.
Рылеев, Кюхля…
Их имена висели на его губах, как проклятия.
Царь-жандарм, Николай, щупал его стихи пальцами, обожжёнными порохом.
«Ты мой», — говорил он, а в ответ слышал: «Я — ветер. Ты поймаешь только пепел».
Декабристы казнены.
Их кровь въелась в мостовую, а Пушкин — жив.
Жив, чтобы писать письма в пустоту: «Презираю отечество…». ("Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство". Вяземскому)
Но чужая насмешка резала глубже петли.
Он стал сфинксом между двух огней: поэт-вольнодумец в мундире камер-юнкера.
Царь дал ему золотую клетку и сказал: «Пой!».
А он скрипел пером, как цепями: «История Пугачёва» — не книга, а крик в подземелье.
Русский бунт — это не огонь.
Это пепел, что ветер гонит в глаза, смешивая с солью потёкших слёз.
Он начинается не с топора, а с тишины.
С той, что копится под лавками, в щелях изб, под грузом лаптей, что стоптаны в пыль на дорогах меж Нижним и Оренбургом.
Где мужик крестится на икону, царапая лбом половицы, и шепчет сквозь стёртые в кровь губы: «Довольно».
А потом гнёт спину снова — будто и не говорил.
Пока не наступит ночь, когда даже печь перестаёт хранить тепло, и в горле застревает комом это самое «довольно», обрастая колючками.
Пушкин писал об этом не чернилами — ржавой кровью из порезов истории.
Его перо скрипит, как телега по мёрзлой грязи.
Пугачёв у него — не злодей.
Он — зеркало, в котором угасла империя, трещина в позолоте двуглавого орла.
Борода, как пламя, выжженное по щекам степным ветром.
Глаза — два ножа, затупленных о крики девок в захваченных крепостях.
А за спиной — толпа, что бродит меж берёз, словно стая волков, забывших, зачем воют. Они ищут не царя, не правды —ищут кости, чтобы точить зубы.
И находят.
Бунт — это когда царь в Зимнем, под парчой, пьёт вино из венецианского бокала, а мужик в поле, сопя, грызёт корку, промокшую от дождя.
Оба кричат в пустоту: «Свобода!» — но один имеет в виду корону, другой — кусок хлеба. И оба правы. И оба лгут.
Потому что свобода — это птица, что машет крылом над виселицей.
Хватаешь — остаётся лишь горсть перьев, липких от чужой крови.
Петруша Гринёв на эшафоте видит снег. Белый, чистый, как саван.
А Пугачёв ему машет рукой, будто сосед через забор: «Эй, барин, прости… да не мне ты это говори».
И смеётся, пока петля не затягивает горло.
Потому что бунт — это когда палач и жертва пьют из одного ковша.
А после — рубят друг друга в капусту, и не разберёшь, где чьи кишки в сугробе.
И только сани Екатерины скрипят где-то за горизонтом, увозя в столицу доклад: «Всё спокойно».
Казнят Пугачёва на площади.
Народ молчит.
Бабы крестятся, пряча детей за юбки.
Мужики смотрят в землю — будто хотят провалиться в неё.
Только воронья стая — та самая, что век кружит над Русью — каркает: «Бессмысленно!».
А Пушкин в кабинете пишет.
Свеча коптит, тень от пера пляшет на стене, как повешенный.
Он пытается зашить рану иглой из слов.
Но чернила — всё та же кровь.
Та, что сочится из-под ногтей Савельича, из горла капитана Миронова, из глаз Маши, что теперь навек остекленели от ужаса.
Русский бунт — не «бессмысленный».
Он — как река, что замёрзла и треснула.
Лёд режет ладони, а под ним — бездна.
Там, на дне, лежат: топор Разина, петля Пугачёва, маузеры октября, пустые бутылки девяностых…
И все они шепчут одно: «Зачем?»
Но эхо возвращается пустым — только свист метели да вой голодных псов на окраинах.
.
А Пушкин — он там же. Сидит на камне, поросшем мохом, записывает.
Ветер треплет его бакенбарды, срывает листы с каракулями.
«Эх, народ… — улыбается он грубо, — да вы же сами себе злодеи и святые».
И добавляет в черновик: «Но без этого — не Россия. Без этого — не мы».
А потом зачёркивает.
Снова пишет.
Снова рвёт.
Потому что правда — она как пуля: если вынуть из раны — истечёшь кровью.
Если оставить — сгниёшь заживо.
.
Только вороны помнят.
Они всё видят: как Емельян идёт на плаху, как Гринёв целует руку императрице, как Пушкин падает в снег у Чёрной речки.
Каркают, каркают — да кто их слышит?
Разве что ветер, что гуляет по Волге, да степь, что впитывает крики в свою тысячелетнюю кожу.
А бунт — он уже ползёт, как дым из-под земли.
Где-то под Казанью мужик опять шепчет: «Довольно».
Костёр, который не гаснет
Русский бунт — это дед, что сидит на завалинке, точит косу.
Лезвие скрипит, как старая песня.
Он знает: скоро трава взойдёт гуще от крови.
Его внук, в рваном зипуне, уже мастерит петлю из конопли.
А в избе баба плачет, замешивая тесто с пеплом.
Печь дымит — будто души предков не могут найти дорогу домой.
Пугачёв здесь не мёртв.
Он — тень на стене, когда гаснет лучина.
Он шепчет: «Поднимись» — и мужик встаёт, спотыкаясь о собственные цепи.
Его бунт — не против короны, а против холода в груди.
Против утрат, что копятся, как ржавчина на косе.
Против детей, которые рождаются уже стариками.
.
Пушкин это видел.
Он бродил по ярмаркам, где торговали верёвками для виселиц и гробами навырост.
Слушал, как нищие поют о Разине, словно о живом.
Нюхал воздух, пропитанный дымом сожжённых деревень.
И писал. Не пером — обломком сабли, найденной на поле боя. Каждая буква — шрам.
Бунт — это когда в церкви вместо молитвы слышится стук топора.
Когда иконы плачут смолой, а колокола звонят в пустоту.
Когда река Волга несёт не воду, а пепел сожжённых лодок.
И Пушкин стоит на берегу, снимает цилиндр, ловит в него крики.
А потом отдаёт ветру — пусть унесёт. Всё равно не напечатают.
Только вороны пишут продолжение.
Клювами на снегу.
Но утром следы заносит метель.
И опять начинается сначала: мужик шепчет «довольно», царь пьёт вино, поэт рвёт черновики.
Круг замкнулся.
Игра в бунт идёт на повтор.
Ставки — души.
Выигрыш? Возможность сгореть, а не тлеть.
P.S.
Он умер не от пули.
От удушья.
От века, что впивался в глотку, как тугие воротники мундиров.
Его судьба — не биография, а рваная нота в симфонии империи.
Поэт, которого давили жернова: бунт, предательство, любовь, долги.
«Лучше посох и сума…» — бормотал он, но шёл на дуэль, как на бал.
Пушкин — зеркало, разбитое вдребезги.
В каждом осколке: декабристская виселица, царский сапог, смех Дантеса.
Собери их — и порежешься до смерти.
...Станица стояла, как старый шрам на лице земли, избы кособочились, будто пьяные казаки после драки, а ветер выл в печных трубах, словно души повешенных стрельцов, которым так и не дали слова на последнем допросе, здесь, в этой проклятой колыбели, где Волга пьёт слёзы Дона, родились два огня — Емельян и Степан, между ними — сто лет, но одна судьба, как две капли крови в одной реке, они выросли под одним небом, только небо это было натянуто, как барабанная кожа, и били в него не палочками, а саблями, их матери пели им одинаковые колыбельные про волю, но воля то всегда где-то там, за горизонтом, куда не доскачет даже лихой казак.
К Чаадаеву
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
— Александр Пушкин, 1818 г.
.
P.P.S. В селе Михайловском установлен памятник зайцу, который, согласно легенде, спас жизнь Александру Пушкину. В декабре 1825 года поэт собирался выехать в Петербург, но на окраине села ему дорогу перебежал заяц — это считалось дурной приметой. Пушкин решил вернуться обратно, и, как оказалось позже, в это время в Петербурге началось восстание декабристов. Фигурка зайца расположена на верстовом столбе, на котором написано:
«До Сенатской площади осталось 416 верст».
P.P.P.S Вся эпоха мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов... постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях пушкинских изданий.
Он победил и время и пространство.
— Анна Ахматова, 1966 г.
.
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа… Никогда ещё ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим… Пушкин умер в полном развитии своих сил и унёс с собою в гроб великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
(Из речи Федора Достоевского о Пушкине)
.
.
.
Чириков С.Г. Учитель рисования в лицее.
Центральный музей Пушкина в Спб"
Он родился и вырос под свист ветра, в краю, где снег припудривал виселицы.
Пушкин — дитя метели и чернил.
Его друзья-бунтари, те, что вышли на площадь с криком «Свобода!», давно стали тенями.
Рылеев, Кюхля…
Их имена висели на его губах, как проклятия.
Царь-жандарм, Николай, щупал его стихи пальцами, обожжёнными порохом.
«Ты мой», — говорил он, а в ответ слышал: «Я — ветер. Ты поймаешь только пепел».
Декабристы казнены.
Их кровь въелась в мостовую, а Пушкин — жив.
Жив, чтобы писать письма в пустоту: «Презираю отечество…». ("Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство". Вяземскому)
Но чужая насмешка резала глубже петли.
Он стал сфинксом между двух огней: поэт-вольнодумец в мундире камер-юнкера.
Царь дал ему золотую клетку и сказал: «Пой!».
А он скрипел пером, как цепями: «История Пугачёва» — не книга, а крик в подземелье.
Русский бунт — это не огонь.
Это пепел, что ветер гонит в глаза, смешивая с солью потёкших слёз.
Он начинается не с топора, а с тишины.
С той, что копится под лавками, в щелях изб, под грузом лаптей, что стоптаны в пыль на дорогах меж Нижним и Оренбургом.
Где мужик крестится на икону, царапая лбом половицы, и шепчет сквозь стёртые в кровь губы: «Довольно».
А потом гнёт спину снова — будто и не говорил.
Пока не наступит ночь, когда даже печь перестаёт хранить тепло, и в горле застревает комом это самое «довольно», обрастая колючками.
Пушкин писал об этом не чернилами — ржавой кровью из порезов истории.
Его перо скрипит, как телега по мёрзлой грязи.
Пугачёв у него — не злодей.
Он — зеркало, в котором угасла империя, трещина в позолоте двуглавого орла.
Борода, как пламя, выжженное по щекам степным ветром.
Глаза — два ножа, затупленных о крики девок в захваченных крепостях.
А за спиной — толпа, что бродит меж берёз, словно стая волков, забывших, зачем воют. Они ищут не царя, не правды —ищут кости, чтобы точить зубы.
И находят.
Бунт — это когда царь в Зимнем, под парчой, пьёт вино из венецианского бокала, а мужик в поле, сопя, грызёт корку, промокшую от дождя.
Оба кричат в пустоту: «Свобода!» — но один имеет в виду корону, другой — кусок хлеба. И оба правы. И оба лгут.
Потому что свобода — это птица, что машет крылом над виселицей.
Хватаешь — остаётся лишь горсть перьев, липких от чужой крови.
Петруша Гринёв на эшафоте видит снег. Белый, чистый, как саван.
А Пугачёв ему машет рукой, будто сосед через забор: «Эй, барин, прости… да не мне ты это говори».
И смеётся, пока петля не затягивает горло.
Потому что бунт — это когда палач и жертва пьют из одного ковша.
А после — рубят друг друга в капусту, и не разберёшь, где чьи кишки в сугробе.
И только сани Екатерины скрипят где-то за горизонтом, увозя в столицу доклад: «Всё спокойно».
Казнят Пугачёва на площади.
Народ молчит.
Бабы крестятся, пряча детей за юбки.
Мужики смотрят в землю — будто хотят провалиться в неё.
Только воронья стая — та самая, что век кружит над Русью — каркает: «Бессмысленно!».
А Пушкин в кабинете пишет.
Свеча коптит, тень от пера пляшет на стене, как повешенный.
Он пытается зашить рану иглой из слов.
Но чернила — всё та же кровь.
Та, что сочится из-под ногтей Савельича, из горла капитана Миронова, из глаз Маши, что теперь навек остекленели от ужаса.
Русский бунт — не «бессмысленный».
Он — как река, что замёрзла и треснула.
Лёд режет ладони, а под ним — бездна.
Там, на дне, лежат: топор Разина, петля Пугачёва, маузеры октября, пустые бутылки девяностых…
И все они шепчут одно: «Зачем?»
Но эхо возвращается пустым — только свист метели да вой голодных псов на окраинах.
.
А Пушкин — он там же. Сидит на камне, поросшем мохом, записывает.
Ветер треплет его бакенбарды, срывает листы с каракулями.
«Эх, народ… — улыбается он грубо, — да вы же сами себе злодеи и святые».
И добавляет в черновик: «Но без этого — не Россия. Без этого — не мы».
А потом зачёркивает.
Снова пишет.
Снова рвёт.
Потому что правда — она как пуля: если вынуть из раны — истечёшь кровью.
Если оставить — сгниёшь заживо.
.
Только вороны помнят.
Они всё видят: как Емельян идёт на плаху, как Гринёв целует руку императрице, как Пушкин падает в снег у Чёрной речки.
Каркают, каркают — да кто их слышит?
Разве что ветер, что гуляет по Волге, да степь, что впитывает крики в свою тысячелетнюю кожу.
А бунт — он уже ползёт, как дым из-под земли.
Где-то под Казанью мужик опять шепчет: «Довольно».
Костёр, который не гаснет
Русский бунт — это дед, что сидит на завалинке, точит косу.
Лезвие скрипит, как старая песня.
Он знает: скоро трава взойдёт гуще от крови.
Его внук, в рваном зипуне, уже мастерит петлю из конопли.
А в избе баба плачет, замешивая тесто с пеплом.
Печь дымит — будто души предков не могут найти дорогу домой.
Пугачёв здесь не мёртв.
Он — тень на стене, когда гаснет лучина.
Он шепчет: «Поднимись» — и мужик встаёт, спотыкаясь о собственные цепи.
Его бунт — не против короны, а против холода в груди.
Против утрат, что копятся, как ржавчина на косе.
Против детей, которые рождаются уже стариками.
.
Пушкин это видел.
Он бродил по ярмаркам, где торговали верёвками для виселиц и гробами навырост.
Слушал, как нищие поют о Разине, словно о живом.
Нюхал воздух, пропитанный дымом сожжённых деревень.
И писал. Не пером — обломком сабли, найденной на поле боя. Каждая буква — шрам.
Бунт — это когда в церкви вместо молитвы слышится стук топора.
Когда иконы плачут смолой, а колокола звонят в пустоту.
Когда река Волга несёт не воду, а пепел сожжённых лодок.
И Пушкин стоит на берегу, снимает цилиндр, ловит в него крики.
А потом отдаёт ветру — пусть унесёт. Всё равно не напечатают.
Только вороны пишут продолжение.
Клювами на снегу.
Но утром следы заносит метель.
И опять начинается сначала: мужик шепчет «довольно», царь пьёт вино, поэт рвёт черновики.
Круг замкнулся.
Игра в бунт идёт на повтор.
Ставки — души.
Выигрыш? Возможность сгореть, а не тлеть.
P.S.
Он умер не от пули.
От удушья.
От века, что впивался в глотку, как тугие воротники мундиров.
Его судьба — не биография, а рваная нота в симфонии империи.
Поэт, которого давили жернова: бунт, предательство, любовь, долги.
«Лучше посох и сума…» — бормотал он, но шёл на дуэль, как на бал.
Пушкин — зеркало, разбитое вдребезги.
В каждом осколке: декабристская виселица, царский сапог, смех Дантеса.
Собери их — и порежешься до смерти.
...Станица стояла, как старый шрам на лице земли, избы кособочились, будто пьяные казаки после драки, а ветер выл в печных трубах, словно души повешенных стрельцов, которым так и не дали слова на последнем допросе, здесь, в этой проклятой колыбели, где Волга пьёт слёзы Дона, родились два огня — Емельян и Степан, между ними — сто лет, но одна судьба, как две капли крови в одной реке, они выросли под одним небом, только небо это было натянуто, как барабанная кожа, и били в него не палочками, а саблями, их матери пели им одинаковые колыбельные про волю, но воля то всегда где-то там, за горизонтом, куда не доскачет даже лихой казак.
К Чаадаеву
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
— Александр Пушкин, 1818 г.
.
P.P.S. В селе Михайловском установлен памятник зайцу, который, согласно легенде, спас жизнь Александру Пушкину. В декабре 1825 года поэт собирался выехать в Петербург, но на окраине села ему дорогу перебежал заяц — это считалось дурной приметой. Пушкин решил вернуться обратно, и, как оказалось позже, в это время в Петербурге началось восстание декабристов. Фигурка зайца расположена на верстовом столбе, на котором написано:
«До Сенатской площади осталось 416 верст».
P.P.P.S Вся эпоха мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов... постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях пушкинских изданий.
Он победил и время и пространство.
— Анна Ахматова, 1966 г.
.
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа… Никогда ещё ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим… Пушкин умер в полном развитии своих сил и унёс с собою в гроб великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
(Из речи Федора Достоевского о Пушкине)
.
.
.
Чириков С.Г. Учитель рисования в лицее.
Центральный музей Пушкина в Спб"
dok34.ru
Moderator
"Браааааат!!!
Я в 2,5 постигла сложение слов из букв. "Папа-мама-баба" сразу стало скучно, помню, как гордилась сложив слово "телевизор"
Я начала, видимо, с Волшебника изумрудного города, но в мои 5 отец купил мне Девочку, с которой ничего не случится Булычева и всё, я пропала. Я глотала всё: Жюль Верна, Конан Дойла, Библиотеку приключений, Беляева, Кассиля, Марка Твена, Детскую энциклопедию в 12 томах, благо дома была (и есть) хорошая библиотека. Вот сейчас вспоминаю, восхитительное ощущение – с каждой новой книгой, с каждой страницей тебе открывается новый мир. Восторг полнейший!
В началке бесила учителей на замере скорости чтения, читала быстрее них раза в два (а может и больше, хз), да и словарный запас пошире был.
Сейчас буквально некогда читать, приходится жертвовать сном постоянно, а я уже тетенька взрослая, сон важен, блин. Муж вечно ворчит на меня за чтение по ночам. Но только в процессе чтения у меня отдыхает мозг. А он, к сожалению, ох как устаёт (
Есть, правда, сложность с другой стороны медали – техническую литературу я в себя сквозь слёзы запихиваю, очень тяжело. У меня в мозгу прям диссонанс случается: книга есть, а начать "галлюцинировать" не выходит)))
Книгам своим любименьким построила новый шкаф. Бумагу уже давно не читаю, всё в телефоне, это тупо удобно – всегда под рукой, ещё и светится при необходимости. Аудиокниги ненавижу, "мой внутренний голос бесится,что читает не он"
А над книгами всё равно трясусь, как Кащей.
В скорочтение не особо верю, мне кажется там вообще ничего в башке не откладывается. Ну это субъективно, конечно.
С пунктуацией у меня исключительно интуитивные отношения, не обессудьте."
...не моё, но относится и к нам
Я в 2,5 постигла сложение слов из букв. "Папа-мама-баба" сразу стало скучно, помню, как гордилась сложив слово "телевизор"
Я начала, видимо, с Волшебника изумрудного города, но в мои 5 отец купил мне Девочку, с которой ничего не случится Булычева и всё, я пропала. Я глотала всё: Жюль Верна, Конан Дойла, Библиотеку приключений, Беляева, Кассиля, Марка Твена, Детскую энциклопедию в 12 томах, благо дома была (и есть) хорошая библиотека. Вот сейчас вспоминаю, восхитительное ощущение – с каждой новой книгой, с каждой страницей тебе открывается новый мир. Восторг полнейший!
В началке бесила учителей на замере скорости чтения, читала быстрее них раза в два (а может и больше, хз), да и словарный запас пошире был.
Сейчас буквально некогда читать, приходится жертвовать сном постоянно, а я уже тетенька взрослая, сон важен, блин. Муж вечно ворчит на меня за чтение по ночам. Но только в процессе чтения у меня отдыхает мозг. А он, к сожалению, ох как устаёт (
Есть, правда, сложность с другой стороны медали – техническую литературу я в себя сквозь слёзы запихиваю, очень тяжело. У меня в мозгу прям диссонанс случается: книга есть, а начать "галлюцинировать" не выходит)))
Книгам своим любименьким построила новый шкаф. Бумагу уже давно не читаю, всё в телефоне, это тупо удобно – всегда под рукой, ещё и светится при необходимости. Аудиокниги ненавижу, "мой внутренний голос бесится,что читает не он"
А над книгами всё равно трясусь, как Кащей.
В скорочтение не особо верю, мне кажется там вообще ничего в башке не откладывается. Ну это субъективно, конечно.
С пунктуацией у меня исключительно интуитивные отношения, не обессудьте."
...не моё, но относится и к нам
dok34.ru
Moderator
...стррррашная Мальвина😉
dok34.ru
Moderator
"- Мы поняли, что мир находится в тотальном тупике – технологическом, социальном, моральном, - с видом мудреца, уставшего от окружающей тщеты и безнадежности изрёк Борис Стругацкий, расположившись за трибуной на подиуме актового зала дома творчества. – Но мы не учли одного фактора, - он сделал паузу, так что у слушателей все замерло внутри в томительном ожидании – мы приготовились к истинному откровению, которое перевернет наши взгляды на жизнь. – Мы не учли позитивной и мощной силы частной собственности.
Тут мне стало как-то не по себе. Стругацкие - мастера, чьими книгами мы зачитывались. Созданный их даром Полдень двадцать второго века мы если и не рассчитывали увидеть лично, то надеялись, что его увидят наши потомки. Они писали книги о звездопроходцах и светлых людях будущего, внушали нам, что у человека должны быть друзья, работа и любовь, это делает его человеком. И вдруг мы слышим что-то мелко-пошленькое о частной собственности, о прогрессивности мещан и лавочников, которых раньше в своих произведениях братья полоскали нещадно и часто даже несправедливо. Что творится? У меня тогда начал крепнуть когнитивный диссонанс.
Потом Борис Стругацкий стал духовным родственником Новодворской, завел сайт, где бесконечно долго и нудно объяснял нам, сиволапым, как с детства советскую власть ненавидел и какие фиги в кармане держал. Сегодня у меня ощущение, у него было какое-то постыдное желание вписаться в новый безжалостный мир, стать глашатаем и здесь - но желание это тщетное. В девяностые музыку стали заказывать те, кто любит шансон, а не «рокот космодрома».
Это был 1990 год, секция по фантастике и детективам Союза писателей проводила ежегодный семинар в доме творчества в Дублтах (Латвия) для молодых детективщиков и фантастов. Поскольку тогда у меня в журналах уже вышли несколько повестей, то с видом будущего классика я приперся туда. И застал там еще толпу таких же «классиков», которых за счет Союза расселили в комфортабельных номерах. И началась работа – обсуждения в небольших группах предоставленных авторами произведений – как и положено в творческих коллективах зло, искрометно, безжалостно, до сих пор помню, какими словами меня поливали.
Времена были интересные и судьбоносные. Ломалась парадигма нашего советского социума. И на глазах рождался новый, совершенно фантастический по тем нашим понятиям мир, что для фантастов, конечно, очень важно. И для детектвщиков тоже открывался новый мир - наступали лихие девяностые, которые требовали своих Толстых и Ремарков. Ну а главное – появилась возможность реально стать писателем и напечататься. Еще года три-четыре назад начинающему автору напечатать фантастику уже само по себе являлось фантастикой. А тут начали выходить один за другим сборники рассказов и повестей начинающих акул пера – как правило, кстати, достаточно убогие. Пусть маленькие, но рассказики, своя фамилия под книжной обложкой для человека значит очень многое. Ты будто переходишь в другую категорию Гомо сапиенсов – чукча из читателя становится писателем.
Семинары вели известные тогда писатели – Прашкевич, Снегов. Бросалась в глаза определенная разница между фантастами и детективщиками. Если авторы детективов были больше угрюмые, вышедшие из органов, типа меня, или отягощенные излишним жизненным опытом одиночки и мизантропы, то фантасты были люди безбашенные, безалаберные, много пьющие, веселые и обладающие патологической тягой тусоваться друг с другом. Это первоначальное впечатление с годами утвердилось. И сегодня сообщество писателей фантастов – это огромная тусовка, разделяющаяся на более мелкие тусовки, спаянная общими взглядами и идеологией. А детективщики сидят по дачам и квартирам, строчат свои опусы, пугают население, и им на фиг никто не нужен"
...не моё🙂
Тут мне стало как-то не по себе. Стругацкие - мастера, чьими книгами мы зачитывались. Созданный их даром Полдень двадцать второго века мы если и не рассчитывали увидеть лично, то надеялись, что его увидят наши потомки. Они писали книги о звездопроходцах и светлых людях будущего, внушали нам, что у человека должны быть друзья, работа и любовь, это делает его человеком. И вдруг мы слышим что-то мелко-пошленькое о частной собственности, о прогрессивности мещан и лавочников, которых раньше в своих произведениях братья полоскали нещадно и часто даже несправедливо. Что творится? У меня тогда начал крепнуть когнитивный диссонанс.
Потом Борис Стругацкий стал духовным родственником Новодворской, завел сайт, где бесконечно долго и нудно объяснял нам, сиволапым, как с детства советскую власть ненавидел и какие фиги в кармане держал. Сегодня у меня ощущение, у него было какое-то постыдное желание вписаться в новый безжалостный мир, стать глашатаем и здесь - но желание это тщетное. В девяностые музыку стали заказывать те, кто любит шансон, а не «рокот космодрома».
Это был 1990 год, секция по фантастике и детективам Союза писателей проводила ежегодный семинар в доме творчества в Дублтах (Латвия) для молодых детективщиков и фантастов. Поскольку тогда у меня в журналах уже вышли несколько повестей, то с видом будущего классика я приперся туда. И застал там еще толпу таких же «классиков», которых за счет Союза расселили в комфортабельных номерах. И началась работа – обсуждения в небольших группах предоставленных авторами произведений – как и положено в творческих коллективах зло, искрометно, безжалостно, до сих пор помню, какими словами меня поливали.
Времена были интересные и судьбоносные. Ломалась парадигма нашего советского социума. И на глазах рождался новый, совершенно фантастический по тем нашим понятиям мир, что для фантастов, конечно, очень важно. И для детектвщиков тоже открывался новый мир - наступали лихие девяностые, которые требовали своих Толстых и Ремарков. Ну а главное – появилась возможность реально стать писателем и напечататься. Еще года три-четыре назад начинающему автору напечатать фантастику уже само по себе являлось фантастикой. А тут начали выходить один за другим сборники рассказов и повестей начинающих акул пера – как правило, кстати, достаточно убогие. Пусть маленькие, но рассказики, своя фамилия под книжной обложкой для человека значит очень многое. Ты будто переходишь в другую категорию Гомо сапиенсов – чукча из читателя становится писателем.
Семинары вели известные тогда писатели – Прашкевич, Снегов. Бросалась в глаза определенная разница между фантастами и детективщиками. Если авторы детективов были больше угрюмые, вышедшие из органов, типа меня, или отягощенные излишним жизненным опытом одиночки и мизантропы, то фантасты были люди безбашенные, безалаберные, много пьющие, веселые и обладающие патологической тягой тусоваться друг с другом. Это первоначальное впечатление с годами утвердилось. И сегодня сообщество писателей фантастов – это огромная тусовка, разделяющаяся на более мелкие тусовки, спаянная общими взглядами и идеологией. А детективщики сидят по дачам и квартирам, строчат свои опусы, пугают население, и им на фиг никто не нужен"
...не моё🙂
dok34.ru
Moderator
"Начало девяностых – это время совершенно диких перемен. Впереди разрушение уже достаточно истощенной перестройками и ускорениями страны, экономики. В магазинах ни шиша, и вместе с тем гласность с «Огоньками», срывание покровов с нашей «поганой истории», развенчание кумиров и прочие радости идеологической войны. Тогдашняя литература – это достаточно точное отражение времени. Все, и писатели, и обычные люди, будто разумом поехали и кинулись нечищеными зубами кусать запретные плоды. Именно тогда появились первые кооперативные издания, которым уже до лампочки были и цензура, и мораль, и вообще все. И миллионными тиражами стали выходить совершенно удивительные произведения. В брошюрах тиражом несколько миллионов экземпляров вышла повесть непонятного автора, скрывающегося за псевдонимом Корн «Похождения космической проститутки» - эдакое блевотное чернушное творение, привлекшее народ снятием всех тормозов и вдалбливанием новых смыслов - проститутки, бандиты, Содом и Гомора. На, читатель, кусай запретное яблоко, бросайся вон из рая, познав добро и зло в полуграмотном изложении мутного автора. Вместе с тем стали появляться произведения пусть не столь одиозные, но начиненные гигантским зарядом пошлости, нахальства и творческой беспомощности. Помню у родственников на заводе по подписке распространяли произведения Малышева – это такое чудо-юдо, по сравнению с которым даже Тармашев является Гомером и Чеховым вместе взятыми. «Малышева в одни руки больше трех не давать». Сметали, как горячие пирожки. Как сейчас помню: под видом красавца в окружение космической принцессы внедрился инопланетный осьминог, придушил её в постели. «Ловите безжалостного осьминога-убийцу» - это цитата. Сюжетами он не заморачивался, часто слово в слово передирая всем известные произведения американских классиков, типа «Робота-полицейского» - был такой рассказ.
- Читал Стругацких, - говорил мне один знакомый. – В общем-то, не так плохо. Но Малышев конечно на две головы выше.
Народ сошел с ума. Какая была жизнь, такие и авторы, такая фантастика.
Маститые писатели, которые вели семинар, пытались нам привить представления об ответственности творцов за создаваемые ими миры, о морали, нравственности, о том, что писать надо уметь. Мы внимали. Но понимали, что времена настают другие. Надо успеть вовремя перемен урвать – кому заводик с пароходом, кому свою долю литературной славы. Видимо, правы были мы. Пришло время бифуркации, слово могло заставить камень общества покатиться в другую сторону. И нужно было вдалбливать в общество свои смыслы, какие мы считали нужными. И не было времени на сомнения.
А вот со смыслами была беда. Продолжается она и до сих пор."
...читал Стругацких, не так и плохо 🙂
Некоторые добрые форумчане так тоже считают 🙂
- Читал Стругацких, - говорил мне один знакомый. – В общем-то, не так плохо. Но Малышев конечно на две головы выше.
Народ сошел с ума. Какая была жизнь, такие и авторы, такая фантастика.
Маститые писатели, которые вели семинар, пытались нам привить представления об ответственности творцов за создаваемые ими миры, о морали, нравственности, о том, что писать надо уметь. Мы внимали. Но понимали, что времена настают другие. Надо успеть вовремя перемен урвать – кому заводик с пароходом, кому свою долю литературной славы. Видимо, правы были мы. Пришло время бифуркации, слово могло заставить камень общества покатиться в другую сторону. И нужно было вдалбливать в общество свои смыслы, какие мы считали нужными. И не было времени на сомнения.
А вот со смыслами была беда. Продолжается она и до сих пор."
...читал Стругацких, не так и плохо 🙂
Некоторые добрые форумчане так тоже считают 🙂