Мне сегодня исполнилось тридцать пять. До пушкинских тридцати семи оставалась еще целая вечность.
Говорила бабка: если молодой цыган драконью кровь употребит, тут же стариком станет.
– О, Боже! И ты сидишь и ждешь? Все это время – сидишь и ждешь?
– Сижу и жду…
Николай Степанович протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но рука сама изменила траекторию и опустилась на бутылку…
Он боялся, но чисто по-английски: насмешничая над собой.
Валькирия разразилась длиннейшим проклятием, где поминались черт, собака, родители второго пилота, английские свиньи, католики, петухи и плохая погода. Я согласно покивал и добавил от себя очень приблизительную кальку малого шлюпочного загиба.
– Сидите, черт с вами! – смягчилась она.
Общий язык мы нашли довольно быстро,
Соки сосете из России.
– Я вообще-то из Кронштадта, – сказал Николай Степанович.
– А я из табора, – сказала Светлана.
– А! Нормальные люди! – обрадовался таксист. – Я-то думал – москвичи.
Извините.
– Бывает, – сказал Николай Степанович.
Ушло то, о чем он стремился никогда не думать и о чем ни на секунду не забывал: эпилептические припадки. Этой болезни он обязан был и «белым билетом», и чрезвычайной въедливостью, и нередкими озарениями: Собаки, прежде всегда рычавшие на него, вдруг стали вести себя дружелюбно, голуби садились на плечи и на черенок метлы, а начальница ЖЭКа предложила вступить в партию.