Рэй Брэдбери "Дзен в искусстве написания книг"
- Автор темы A.Sputnik
- Дата начала
dok34.ru
Moderator
...да, Казума тоже ...наш человек😉
dok34.ru
Moderator
"В ВК несколько дней распространяется якобы фрагмент из книги Клиффорда Саймака. В одних постах он приписывается к "Заповеднику гоблинов", в других - к "Зачарованному паломничеству". Так вот у Саймака этого текст нет, даже и в изданиях на англ. языке.
Под Саймака закосил некий "Недобрый сказочник" в 2016 году. Впрочем, он на Саймака и не ссылается. Ссылка по интернет пошла позже из неизвестного источника..
Несмотря на то, что замечательным фантастом здесь и не пахнет, рекомендую к прочтению, хоть это и не "пророчество" 1968 года, и сочинено не американцем, а русским гораздо позже. Но талантливо…
— В объявлении написано, что у вас можно взять квест,- сказал Полуэльф бургомистру.- Но там не объясняется, в чём суть. Вы не могли бы уточнить?
— Да всё просто,- пожал плечами бургомистр.- Видите вон тот холм? На нём засел гоблин с гранатомётом. И периодически обстреливает город. Вот, собственно, и вся проблема.
— Ага, понятно. Надо убить гоблина...
— Что вы, что вы!?- бургомистр вытаращил глаза и замахал руками.- Его ни в коем случае нельзя убивать!
— Почему?- удивился Гном.- Это же гоблин!
— Вот именно! Если мы его убьём, мировая общественность скажет, что это геноцид, а мы расисты.
— Ну и что? Пусть говорит что хочет.
— И введёт войска,- мрачно закончил свою мысль бургомистр.
— Хм...-задумался Полуэльф.- То есть, этот засранец стреляет по вам из гранатомёта, а вы терпите и не смеете дать сдачи?
— Не смеем,- развёл руками бургомистр.- Иначе нас назовут агрессорами.
— Ну хорошо, а если, допустим, не убивать гоблина, а прогнать его куда-нибудь подальше?
— С его холма? Невозможно. Тогда нас назовут оккупантами.
— Поймать и отобрать гранатомёт?
— Экспроприаторами.
— Посадить под замок вместе с гранатомётом?.. Ладно-ладно, не отвечайте,- быстро проговорил Полуэльф, когда бургомистр открыл было рот.- Я всё понял. Действительно, интересный случай.
— Ну так чего же вы от нас хотите?- не выдержала Принцесса.- Убивать нельзя, разоружать нельзя, ловить и прогонять тоже нельзя, а что тогда остаётся? Перевоспитывать? Это не наш профиль.
— Нет, что вы... Для такой работы мы бы позвали психолога. Но, кстати, тогда мировая общественность обвинила бы нас в оказании психологического давления.
— И в осквернении самобытных традиций,- добавил Гном, солидно качнув головой.- Пострелять из гранатомёта по людишкам - это же для гоблинов святое!
— Вот-вот,- радостно воскликнул бургомистр,- вы меня понимаете.
— Ну а от нас-то что требуется?- снова встряла Принцесса.
— Отнести посылку,- вздохнул бургомистр.
— Кому? Гоблину?
— Ну да. Ведь там, на холме, нет никаких запасов еды. Через час гоблин проголодается, объявит перемирие и начнёт переговоры. Он так каждый день делает. Требует, чтобы ему приносили еду, вино, оружие, иногда ещё чего-нибудь... А потом, когда наестся, заявляет, что мирные переговоры зашли в тупик и он вынужден возобновить огонь. Мировая общественность ему очень сочувствует. Считает, что он принципиальный.
— А если вы откажетесь предоставлять ему еду и оружие...
— Тогда про нас скажут, что...
— Ладно-ладно, мы поняли,- замахал руками Полуэльф.
— ...и введут войска,- пробубнил бургомистр.
— Ну хорошо, а мы-то вам зачем? Послали бы кого-нибудь из своих отнести мешок.
— Посылали уже. Никто не вернулся.
— Что, гоблин их всех убил?
— Он утверждает, что нет.
— А...
— А мировая общественность ему верит.
-А...
— А тогда скажут, что мы провокаторы. Понимаете, это ведь он, гоблин, проявляет мирную инициативу, это его жест доброй воли. И если что-то пошло не так, то только по нашей вине. Очевидно же! А вы... ну вроде как посторонние, вас он, может, и не тронет.
— Ну хорошо,- подытожил Полуэльф.- Если отбросить всякую политическую шелуху, то от нас требуется взять посылку у заказчика и отнести её клиенту, верно? Обычный почтовый квест. А всё остальное - только ваши проблемы. Так?
— Всё верно,- подтвердил бургомистр,- значит, договорились?
— По рукам,- кивнул Полуэльф. Бургомистр облегчённо вздохнул.
— Можно вопрос?- подняла руку Принцесса.- Вот вы так боитесь, что мировая общественность назовёт вас агрессорами, или милитаристами, или ещё чем похуже - а как она вас называет сейчас?
— Идиотами,- печально ответил бургомистр.
--Петр Бормор, он же Недобрый Сказочник"
...🙂
Под Саймака закосил некий "Недобрый сказочник" в 2016 году. Впрочем, он на Саймака и не ссылается. Ссылка по интернет пошла позже из неизвестного источника..
Несмотря на то, что замечательным фантастом здесь и не пахнет, рекомендую к прочтению, хоть это и не "пророчество" 1968 года, и сочинено не американцем, а русским гораздо позже. Но талантливо…
— В объявлении написано, что у вас можно взять квест,- сказал Полуэльф бургомистру.- Но там не объясняется, в чём суть. Вы не могли бы уточнить?
— Да всё просто,- пожал плечами бургомистр.- Видите вон тот холм? На нём засел гоблин с гранатомётом. И периодически обстреливает город. Вот, собственно, и вся проблема.
— Ага, понятно. Надо убить гоблина...
— Что вы, что вы!?- бургомистр вытаращил глаза и замахал руками.- Его ни в коем случае нельзя убивать!
— Почему?- удивился Гном.- Это же гоблин!
— Вот именно! Если мы его убьём, мировая общественность скажет, что это геноцид, а мы расисты.
— Ну и что? Пусть говорит что хочет.
— И введёт войска,- мрачно закончил свою мысль бургомистр.
— Хм...-задумался Полуэльф.- То есть, этот засранец стреляет по вам из гранатомёта, а вы терпите и не смеете дать сдачи?
— Не смеем,- развёл руками бургомистр.- Иначе нас назовут агрессорами.
— Ну хорошо, а если, допустим, не убивать гоблина, а прогнать его куда-нибудь подальше?
— С его холма? Невозможно. Тогда нас назовут оккупантами.
— Поймать и отобрать гранатомёт?
— Экспроприаторами.
— Посадить под замок вместе с гранатомётом?.. Ладно-ладно, не отвечайте,- быстро проговорил Полуэльф, когда бургомистр открыл было рот.- Я всё понял. Действительно, интересный случай.
— Ну так чего же вы от нас хотите?- не выдержала Принцесса.- Убивать нельзя, разоружать нельзя, ловить и прогонять тоже нельзя, а что тогда остаётся? Перевоспитывать? Это не наш профиль.
— Нет, что вы... Для такой работы мы бы позвали психолога. Но, кстати, тогда мировая общественность обвинила бы нас в оказании психологического давления.
— И в осквернении самобытных традиций,- добавил Гном, солидно качнув головой.- Пострелять из гранатомёта по людишкам - это же для гоблинов святое!
— Вот-вот,- радостно воскликнул бургомистр,- вы меня понимаете.
— Ну а от нас-то что требуется?- снова встряла Принцесса.
— Отнести посылку,- вздохнул бургомистр.
— Кому? Гоблину?
— Ну да. Ведь там, на холме, нет никаких запасов еды. Через час гоблин проголодается, объявит перемирие и начнёт переговоры. Он так каждый день делает. Требует, чтобы ему приносили еду, вино, оружие, иногда ещё чего-нибудь... А потом, когда наестся, заявляет, что мирные переговоры зашли в тупик и он вынужден возобновить огонь. Мировая общественность ему очень сочувствует. Считает, что он принципиальный.
— А если вы откажетесь предоставлять ему еду и оружие...
— Тогда про нас скажут, что...
— Ладно-ладно, мы поняли,- замахал руками Полуэльф.
— ...и введут войска,- пробубнил бургомистр.
— Ну хорошо, а мы-то вам зачем? Послали бы кого-нибудь из своих отнести мешок.
— Посылали уже. Никто не вернулся.
— Что, гоблин их всех убил?
— Он утверждает, что нет.
— А...
— А мировая общественность ему верит.
-А...
— А тогда скажут, что мы провокаторы. Понимаете, это ведь он, гоблин, проявляет мирную инициативу, это его жест доброй воли. И если что-то пошло не так, то только по нашей вине. Очевидно же! А вы... ну вроде как посторонние, вас он, может, и не тронет.
— Ну хорошо,- подытожил Полуэльф.- Если отбросить всякую политическую шелуху, то от нас требуется взять посылку у заказчика и отнести её клиенту, верно? Обычный почтовый квест. А всё остальное - только ваши проблемы. Так?
— Всё верно,- подтвердил бургомистр,- значит, договорились?
— По рукам,- кивнул Полуэльф. Бургомистр облегчённо вздохнул.
— Можно вопрос?- подняла руку Принцесса.- Вот вы так боитесь, что мировая общественность назовёт вас агрессорами, или милитаристами, или ещё чем похуже - а как она вас называет сейчас?
— Идиотами,- печально ответил бургомистр.
--Петр Бормор, он же Недобрый Сказочник"
...🙂
dok34.ru
Moderator
...пока ты соблюдаешь _ навязанные_ тебе правила- требования😉
dok34.ru
Moderator
"А.С. Пушкин. История русского бунта.
Он родился и вырос под свист ветра, в краю, где снег припудривал виселицы.
Пушкин — дитя метели и чернил.
Его друзья-бунтари, те, что вышли на площадь с криком «Свобода!», давно стали тенями.
Рылеев, Кюхля…
Их имена висели на его губах, как проклятия.
Царь-жандарм, Николай, щупал его стихи пальцами, обожжёнными порохом.
«Ты мой», — говорил он, а в ответ слышал: «Я — ветер. Ты поймаешь только пепел».
Декабристы казнены.
Их кровь въелась в мостовую, а Пушкин — жив.
Жив, чтобы писать письма в пустоту: «Презираю отечество…». ("Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство". Вяземскому)
Но чужая насмешка резала глубже петли.
Он стал сфинксом между двух огней: поэт-вольнодумец в мундире камер-юнкера.
Царь дал ему золотую клетку и сказал: «Пой!».
А он скрипел пером, как цепями: «История Пугачёва» — не книга, а крик в подземелье.
Русский бунт — это не огонь.
Это пепел, что ветер гонит в глаза, смешивая с солью потёкших слёз.
Он начинается не с топора, а с тишины.
С той, что копится под лавками, в щелях изб, под грузом лаптей, что стоптаны в пыль на дорогах меж Нижним и Оренбургом.
Где мужик крестится на икону, царапая лбом половицы, и шепчет сквозь стёртые в кровь губы: «Довольно».
А потом гнёт спину снова — будто и не говорил.
Пока не наступит ночь, когда даже печь перестаёт хранить тепло, и в горле застревает комом это самое «довольно», обрастая колючками.
Пушкин писал об этом не чернилами — ржавой кровью из порезов истории.
Его перо скрипит, как телега по мёрзлой грязи.
Пугачёв у него — не злодей.
Он — зеркало, в котором угасла империя, трещина в позолоте двуглавого орла.
Борода, как пламя, выжженное по щекам степным ветром.
Глаза — два ножа, затупленных о крики девок в захваченных крепостях.
А за спиной — толпа, что бродит меж берёз, словно стая волков, забывших, зачем воют. Они ищут не царя, не правды —ищут кости, чтобы точить зубы.
И находят.
Бунт — это когда царь в Зимнем, под парчой, пьёт вино из венецианского бокала, а мужик в поле, сопя, грызёт корку, промокшую от дождя.
Оба кричат в пустоту: «Свобода!» — но один имеет в виду корону, другой — кусок хлеба. И оба правы. И оба лгут.
Потому что свобода — это птица, что машет крылом над виселицей.
Хватаешь — остаётся лишь горсть перьев, липких от чужой крови.
Петруша Гринёв на эшафоте видит снег. Белый, чистый, как саван.
А Пугачёв ему машет рукой, будто сосед через забор: «Эй, барин, прости… да не мне ты это говори».
И смеётся, пока петля не затягивает горло.
Потому что бунт — это когда палач и жертва пьют из одного ковша.
А после — рубят друг друга в капусту, и не разберёшь, где чьи кишки в сугробе.
И только сани Екатерины скрипят где-то за горизонтом, увозя в столицу доклад: «Всё спокойно».
Казнят Пугачёва на площади.
Народ молчит.
Бабы крестятся, пряча детей за юбки.
Мужики смотрят в землю — будто хотят провалиться в неё.
Только воронья стая — та самая, что век кружит над Русью — каркает: «Бессмысленно!».
А Пушкин в кабинете пишет.
Свеча коптит, тень от пера пляшет на стене, как повешенный.
Он пытается зашить рану иглой из слов.
Но чернила — всё та же кровь.
Та, что сочится из-под ногтей Савельича, из горла капитана Миронова, из глаз Маши, что теперь навек остекленели от ужаса.
Русский бунт — не «бессмысленный».
Он — как река, что замёрзла и треснула.
Лёд режет ладони, а под ним — бездна.
Там, на дне, лежат: топор Разина, петля Пугачёва, маузеры октября, пустые бутылки девяностых…
И все они шепчут одно: «Зачем?»
Но эхо возвращается пустым — только свист метели да вой голодных псов на окраинах.
.
А Пушкин — он там же. Сидит на камне, поросшем мохом, записывает.
Ветер треплет его бакенбарды, срывает листы с каракулями.
«Эх, народ… — улыбается он грубо, — да вы же сами себе злодеи и святые».
И добавляет в черновик: «Но без этого — не Россия. Без этого — не мы».
А потом зачёркивает.
Снова пишет.
Снова рвёт.
Потому что правда — она как пуля: если вынуть из раны — истечёшь кровью.
Если оставить — сгниёшь заживо.
.
Только вороны помнят.
Они всё видят: как Емельян идёт на плаху, как Гринёв целует руку императрице, как Пушкин падает в снег у Чёрной речки.
Каркают, каркают — да кто их слышит?
Разве что ветер, что гуляет по Волге, да степь, что впитывает крики в свою тысячелетнюю кожу.
А бунт — он уже ползёт, как дым из-под земли.
Где-то под Казанью мужик опять шепчет: «Довольно».
Костёр, который не гаснет
Русский бунт — это дед, что сидит на завалинке, точит косу.
Лезвие скрипит, как старая песня.
Он знает: скоро трава взойдёт гуще от крови.
Его внук, в рваном зипуне, уже мастерит петлю из конопли.
А в избе баба плачет, замешивая тесто с пеплом.
Печь дымит — будто души предков не могут найти дорогу домой.
Пугачёв здесь не мёртв.
Он — тень на стене, когда гаснет лучина.
Он шепчет: «Поднимись» — и мужик встаёт, спотыкаясь о собственные цепи.
Его бунт — не против короны, а против холода в груди.
Против утрат, что копятся, как ржавчина на косе.
Против детей, которые рождаются уже стариками.
.
Пушкин это видел.
Он бродил по ярмаркам, где торговали верёвками для виселиц и гробами навырост.
Слушал, как нищие поют о Разине, словно о живом.
Нюхал воздух, пропитанный дымом сожжённых деревень.
И писал. Не пером — обломком сабли, найденной на поле боя. Каждая буква — шрам.
Бунт — это когда в церкви вместо молитвы слышится стук топора.
Когда иконы плачут смолой, а колокола звонят в пустоту.
Когда река Волга несёт не воду, а пепел сожжённых лодок.
И Пушкин стоит на берегу, снимает цилиндр, ловит в него крики.
А потом отдаёт ветру — пусть унесёт. Всё равно не напечатают.
Только вороны пишут продолжение.
Клювами на снегу.
Но утром следы заносит метель.
И опять начинается сначала: мужик шепчет «довольно», царь пьёт вино, поэт рвёт черновики.
Круг замкнулся.
Игра в бунт идёт на повтор.
Ставки — души.
Выигрыш? Возможность сгореть, а не тлеть.
P.S.
Он умер не от пули.
От удушья.
От века, что впивался в глотку, как тугие воротники мундиров.
Его судьба — не биография, а рваная нота в симфонии империи.
Поэт, которого давили жернова: бунт, предательство, любовь, долги.
«Лучше посох и сума…» — бормотал он, но шёл на дуэль, как на бал.
Пушкин — зеркало, разбитое вдребезги.
В каждом осколке: декабристская виселица, царский сапог, смех Дантеса.
Собери их — и порежешься до смерти.
...Станица стояла, как старый шрам на лице земли, избы кособочились, будто пьяные казаки после драки, а ветер выл в печных трубах, словно души повешенных стрельцов, которым так и не дали слова на последнем допросе, здесь, в этой проклятой колыбели, где Волга пьёт слёзы Дона, родились два огня — Емельян и Степан, между ними — сто лет, но одна судьба, как две капли крови в одной реке, они выросли под одним небом, только небо это было натянуто, как барабанная кожа, и били в него не палочками, а саблями, их матери пели им одинаковые колыбельные про волю, но воля то всегда где-то там, за горизонтом, куда не доскачет даже лихой казак.
К Чаадаеву
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
— Александр Пушкин, 1818 г.
.
P.P.S. В селе Михайловском установлен памятник зайцу, который, согласно легенде, спас жизнь Александру Пушкину. В декабре 1825 года поэт собирался выехать в Петербург, но на окраине села ему дорогу перебежал заяц — это считалось дурной приметой. Пушкин решил вернуться обратно, и, как оказалось позже, в это время в Петербурге началось восстание декабристов. Фигурка зайца расположена на верстовом столбе, на котором написано:
«До Сенатской площади осталось 416 верст».
P.P.P.S Вся эпоха мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов... постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях пушкинских изданий.
Он победил и время и пространство.
— Анна Ахматова, 1966 г.
.
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа… Никогда ещё ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим… Пушкин умер в полном развитии своих сил и унёс с собою в гроб великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
(Из речи Федора Достоевского о Пушкине)
.
.
.
Чириков С.Г. Учитель рисования в лицее.
Центральный музей Пушкина в Спб"
Он родился и вырос под свист ветра, в краю, где снег припудривал виселицы.
Пушкин — дитя метели и чернил.
Его друзья-бунтари, те, что вышли на площадь с криком «Свобода!», давно стали тенями.
Рылеев, Кюхля…
Их имена висели на его губах, как проклятия.
Царь-жандарм, Николай, щупал его стихи пальцами, обожжёнными порохом.
«Ты мой», — говорил он, а в ответ слышал: «Я — ветер. Ты поймаешь только пепел».
Декабристы казнены.
Их кровь въелась в мостовую, а Пушкин — жив.
Жив, чтобы писать письма в пустоту: «Презираю отечество…». ("Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство". Вяземскому)
Но чужая насмешка резала глубже петли.
Он стал сфинксом между двух огней: поэт-вольнодумец в мундире камер-юнкера.
Царь дал ему золотую клетку и сказал: «Пой!».
А он скрипел пером, как цепями: «История Пугачёва» — не книга, а крик в подземелье.
Русский бунт — это не огонь.
Это пепел, что ветер гонит в глаза, смешивая с солью потёкших слёз.
Он начинается не с топора, а с тишины.
С той, что копится под лавками, в щелях изб, под грузом лаптей, что стоптаны в пыль на дорогах меж Нижним и Оренбургом.
Где мужик крестится на икону, царапая лбом половицы, и шепчет сквозь стёртые в кровь губы: «Довольно».
А потом гнёт спину снова — будто и не говорил.
Пока не наступит ночь, когда даже печь перестаёт хранить тепло, и в горле застревает комом это самое «довольно», обрастая колючками.
Пушкин писал об этом не чернилами — ржавой кровью из порезов истории.
Его перо скрипит, как телега по мёрзлой грязи.
Пугачёв у него — не злодей.
Он — зеркало, в котором угасла империя, трещина в позолоте двуглавого орла.
Борода, как пламя, выжженное по щекам степным ветром.
Глаза — два ножа, затупленных о крики девок в захваченных крепостях.
А за спиной — толпа, что бродит меж берёз, словно стая волков, забывших, зачем воют. Они ищут не царя, не правды —ищут кости, чтобы точить зубы.
И находят.
Бунт — это когда царь в Зимнем, под парчой, пьёт вино из венецианского бокала, а мужик в поле, сопя, грызёт корку, промокшую от дождя.
Оба кричат в пустоту: «Свобода!» — но один имеет в виду корону, другой — кусок хлеба. И оба правы. И оба лгут.
Потому что свобода — это птица, что машет крылом над виселицей.
Хватаешь — остаётся лишь горсть перьев, липких от чужой крови.
Петруша Гринёв на эшафоте видит снег. Белый, чистый, как саван.
А Пугачёв ему машет рукой, будто сосед через забор: «Эй, барин, прости… да не мне ты это говори».
И смеётся, пока петля не затягивает горло.
Потому что бунт — это когда палач и жертва пьют из одного ковша.
А после — рубят друг друга в капусту, и не разберёшь, где чьи кишки в сугробе.
И только сани Екатерины скрипят где-то за горизонтом, увозя в столицу доклад: «Всё спокойно».
Казнят Пугачёва на площади.
Народ молчит.
Бабы крестятся, пряча детей за юбки.
Мужики смотрят в землю — будто хотят провалиться в неё.
Только воронья стая — та самая, что век кружит над Русью — каркает: «Бессмысленно!».
А Пушкин в кабинете пишет.
Свеча коптит, тень от пера пляшет на стене, как повешенный.
Он пытается зашить рану иглой из слов.
Но чернила — всё та же кровь.
Та, что сочится из-под ногтей Савельича, из горла капитана Миронова, из глаз Маши, что теперь навек остекленели от ужаса.
Русский бунт — не «бессмысленный».
Он — как река, что замёрзла и треснула.
Лёд режет ладони, а под ним — бездна.
Там, на дне, лежат: топор Разина, петля Пугачёва, маузеры октября, пустые бутылки девяностых…
И все они шепчут одно: «Зачем?»
Но эхо возвращается пустым — только свист метели да вой голодных псов на окраинах.
.
А Пушкин — он там же. Сидит на камне, поросшем мохом, записывает.
Ветер треплет его бакенбарды, срывает листы с каракулями.
«Эх, народ… — улыбается он грубо, — да вы же сами себе злодеи и святые».
И добавляет в черновик: «Но без этого — не Россия. Без этого — не мы».
А потом зачёркивает.
Снова пишет.
Снова рвёт.
Потому что правда — она как пуля: если вынуть из раны — истечёшь кровью.
Если оставить — сгниёшь заживо.
.
Только вороны помнят.
Они всё видят: как Емельян идёт на плаху, как Гринёв целует руку императрице, как Пушкин падает в снег у Чёрной речки.
Каркают, каркают — да кто их слышит?
Разве что ветер, что гуляет по Волге, да степь, что впитывает крики в свою тысячелетнюю кожу.
А бунт — он уже ползёт, как дым из-под земли.
Где-то под Казанью мужик опять шепчет: «Довольно».
Костёр, который не гаснет
Русский бунт — это дед, что сидит на завалинке, точит косу.
Лезвие скрипит, как старая песня.
Он знает: скоро трава взойдёт гуще от крови.
Его внук, в рваном зипуне, уже мастерит петлю из конопли.
А в избе баба плачет, замешивая тесто с пеплом.
Печь дымит — будто души предков не могут найти дорогу домой.
Пугачёв здесь не мёртв.
Он — тень на стене, когда гаснет лучина.
Он шепчет: «Поднимись» — и мужик встаёт, спотыкаясь о собственные цепи.
Его бунт — не против короны, а против холода в груди.
Против утрат, что копятся, как ржавчина на косе.
Против детей, которые рождаются уже стариками.
.
Пушкин это видел.
Он бродил по ярмаркам, где торговали верёвками для виселиц и гробами навырост.
Слушал, как нищие поют о Разине, словно о живом.
Нюхал воздух, пропитанный дымом сожжённых деревень.
И писал. Не пером — обломком сабли, найденной на поле боя. Каждая буква — шрам.
Бунт — это когда в церкви вместо молитвы слышится стук топора.
Когда иконы плачут смолой, а колокола звонят в пустоту.
Когда река Волга несёт не воду, а пепел сожжённых лодок.
И Пушкин стоит на берегу, снимает цилиндр, ловит в него крики.
А потом отдаёт ветру — пусть унесёт. Всё равно не напечатают.
Только вороны пишут продолжение.
Клювами на снегу.
Но утром следы заносит метель.
И опять начинается сначала: мужик шепчет «довольно», царь пьёт вино, поэт рвёт черновики.
Круг замкнулся.
Игра в бунт идёт на повтор.
Ставки — души.
Выигрыш? Возможность сгореть, а не тлеть.
P.S.
Он умер не от пули.
От удушья.
От века, что впивался в глотку, как тугие воротники мундиров.
Его судьба — не биография, а рваная нота в симфонии империи.
Поэт, которого давили жернова: бунт, предательство, любовь, долги.
«Лучше посох и сума…» — бормотал он, но шёл на дуэль, как на бал.
Пушкин — зеркало, разбитое вдребезги.
В каждом осколке: декабристская виселица, царский сапог, смех Дантеса.
Собери их — и порежешься до смерти.
...Станица стояла, как старый шрам на лице земли, избы кособочились, будто пьяные казаки после драки, а ветер выл в печных трубах, словно души повешенных стрельцов, которым так и не дали слова на последнем допросе, здесь, в этой проклятой колыбели, где Волга пьёт слёзы Дона, родились два огня — Емельян и Степан, между ними — сто лет, но одна судьба, как две капли крови в одной реке, они выросли под одним небом, только небо это было натянуто, как барабанная кожа, и били в него не палочками, а саблями, их матери пели им одинаковые колыбельные про волю, но воля то всегда где-то там, за горизонтом, куда не доскачет даже лихой казак.
К Чаадаеву
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
— Александр Пушкин, 1818 г.
.
P.P.S. В селе Михайловском установлен памятник зайцу, который, согласно легенде, спас жизнь Александру Пушкину. В декабре 1825 года поэт собирался выехать в Петербург, но на окраине села ему дорогу перебежал заяц — это считалось дурной приметой. Пушкин решил вернуться обратно, и, как оказалось позже, в это время в Петербурге началось восстание декабристов. Фигурка зайца расположена на верстовом столбе, на котором написано:
«До Сенатской площади осталось 416 верст».
P.P.P.S Вся эпоха мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов... постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях пушкинских изданий.
Он победил и время и пространство.
— Анна Ахматова, 1966 г.
.
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа… Никогда ещё ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим… Пушкин умер в полном развитии своих сил и унёс с собою в гроб великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
(Из речи Федора Достоевского о Пушкине)
.
.
.
Чириков С.Г. Учитель рисования в лицее.
Центральный музей Пушкина в Спб"
dok34.ru
Moderator
"Браааааат!!!
Я в 2,5 постигла сложение слов из букв. "Папа-мама-баба" сразу стало скучно, помню, как гордилась сложив слово "телевизор"
Я начала, видимо, с Волшебника изумрудного города, но в мои 5 отец купил мне Девочку, с которой ничего не случится Булычева и всё, я пропала. Я глотала всё: Жюль Верна, Конан Дойла, Библиотеку приключений, Беляева, Кассиля, Марка Твена, Детскую энциклопедию в 12 томах, благо дома была (и есть) хорошая библиотека. Вот сейчас вспоминаю, восхитительное ощущение – с каждой новой книгой, с каждой страницей тебе открывается новый мир. Восторг полнейший!
В началке бесила учителей на замере скорости чтения, читала быстрее них раза в два (а может и больше, хз), да и словарный запас пошире был.
Сейчас буквально некогда читать, приходится жертвовать сном постоянно, а я уже тетенька взрослая, сон важен, блин. Муж вечно ворчит на меня за чтение по ночам. Но только в процессе чтения у меня отдыхает мозг. А он, к сожалению, ох как устаёт (
Есть, правда, сложность с другой стороны медали – техническую литературу я в себя сквозь слёзы запихиваю, очень тяжело. У меня в мозгу прям диссонанс случается: книга есть, а начать "галлюцинировать" не выходит)))
Книгам своим любименьким построила новый шкаф. Бумагу уже давно не читаю, всё в телефоне, это тупо удобно – всегда под рукой, ещё и светится при необходимости. Аудиокниги ненавижу, "мой внутренний голос бесится,что читает не он"
А над книгами всё равно трясусь, как Кащей.
В скорочтение не особо верю, мне кажется там вообще ничего в башке не откладывается. Ну это субъективно, конечно.
С пунктуацией у меня исключительно интуитивные отношения, не обессудьте."
...не моё, но относится и к нам
Я в 2,5 постигла сложение слов из букв. "Папа-мама-баба" сразу стало скучно, помню, как гордилась сложив слово "телевизор"
Я начала, видимо, с Волшебника изумрудного города, но в мои 5 отец купил мне Девочку, с которой ничего не случится Булычева и всё, я пропала. Я глотала всё: Жюль Верна, Конан Дойла, Библиотеку приключений, Беляева, Кассиля, Марка Твена, Детскую энциклопедию в 12 томах, благо дома была (и есть) хорошая библиотека. Вот сейчас вспоминаю, восхитительное ощущение – с каждой новой книгой, с каждой страницей тебе открывается новый мир. Восторг полнейший!
В началке бесила учителей на замере скорости чтения, читала быстрее них раза в два (а может и больше, хз), да и словарный запас пошире был.
Сейчас буквально некогда читать, приходится жертвовать сном постоянно, а я уже тетенька взрослая, сон важен, блин. Муж вечно ворчит на меня за чтение по ночам. Но только в процессе чтения у меня отдыхает мозг. А он, к сожалению, ох как устаёт (
Есть, правда, сложность с другой стороны медали – техническую литературу я в себя сквозь слёзы запихиваю, очень тяжело. У меня в мозгу прям диссонанс случается: книга есть, а начать "галлюцинировать" не выходит)))
Книгам своим любименьким построила новый шкаф. Бумагу уже давно не читаю, всё в телефоне, это тупо удобно – всегда под рукой, ещё и светится при необходимости. Аудиокниги ненавижу, "мой внутренний голос бесится,что читает не он"
А над книгами всё равно трясусь, как Кащей.
В скорочтение не особо верю, мне кажется там вообще ничего в башке не откладывается. Ну это субъективно, конечно.
С пунктуацией у меня исключительно интуитивные отношения, не обессудьте."
...не моё, но относится и к нам