"Д. Н. Логофет. Верховья реки Кизил-Су и Алайская долина. (Из путевых очерков по Средней Азии) // Военный сборник. 1913. № 1
Передохнув недолго в Ачиг-Алма, мы, несмотря на непогоду, решили непременно на ночлег добраться до зимовки Джакенды.
Узкая тропа по берегу реки Кизил-Су была трудна для движения; пролегая по карнизам и извиваясь на подъемах, она перебрасывалась через невысокие, но крутые перевалы, утомляя страшно лошадей, скользивших по обледенелой почве. Часто слезая и ведя их в поводу, мы все-таки, принимая во внимание непогоду, подвигались довольно успешно вперед и окончательно воспрянули духом, когда ветер разом утих.
Зимний ландшафт расстилался со всех сторон и снеговая пелена сливалась на краю горизонта, где уже не было видно очертаний гор, как будто расплывшихся на общем белом фоне.
Переправившись через несколько глубоких оврагов, мы подошли к небольшому перевалу, у подошвы которого проводник киргиз остановился и, указав на него, сказал:
— Здесь, таксыр, конец Каратегина, а на той стороне уже будет земля Ферганы. Урус — начальник там, а бек здесь, — пояснил он, показывая белые зубы. — Там карошо — здесь не карошо, — тут же обнаружил он свои познания в русском языке и, ударив лошадь нагайкой, быстро стал взбираться на подъем, как бы стремясь скорее достигнуть стороны, где, по его словам, по-видимому, людям лучше живется.
Река Кизил-Су исчезла и ее направление виднелось лишь в виде извилистой глубокой трещины, на дне которой протекал шумно журчащий поток мутноватой воды.
— Сейчас Ката-Карамук будет, а там и Джакенды недалеко, — сообщил долго молчавший Ахмет. — Урус в нем живет — за лесом смотрит, чтобы киргизы его не жгли и не рубили.
Как бы чувствуя близость ночлега, наши кони прибавили шагу и через час, не больше, мы уже были в теплой юрте, отдыхая от трудностей дороги.
Путешествие изо дня в день более месяца по горным тропам давало себя чувствовать. Все части тела болели и невыносимо ныли, требуя продолжительного отдыха.
Приземистая одетая в широкую овчинную шубу и шапку фигура выросла у входа в юрту, выступая из облаков морозного воздуха, ворвавшегося в теплое помещение вместе с вошедшим.
Но киргизская шуба и меховой малахай как-то не гармонировали с берданкою за спиною, и вся фигура резко отличалась от достаточно приглядевшихся нам туземных типов.
— Здравия желаю, ваше скородие, — по-солдатски поздоровался он, остановившись у входа. — Прослышал от киргизов, что русские едут, дай, думаю, посмотрю на своих. Здесь не часто наши-то проезжают, в год один-два из господ военных, а то больше никого. Объездчик я лесной, — отрекомендовался он в заключение.
— Как же живется здесь вам среди киргизов?
— А ничего, лес караулим, с ружьем, тоже кое-когда на зверя и птицу ходим… жить можно. Они народ хороший, обиды никакой не видал от них. Тоже ко мне в гости ходят — душевные люди среди них есть, не хуже своего брата русского.
— Давно уже вы здесь служите?
— Я ведь еще из черняевцев, — с какою-то гордостью ответил объездчик, снимая свой малахай и показывая свою седую коротко остриженную голову. — Как на службу попал в линейный батальон 40 лет тому назад, так и остался, когда уволили вчистую, здесь в Туркестанском крае. Привык. Солнышко греет, земля хорошо родит, простор-то какой, не то что у нас в России: там теснота.
Присев около мангала и получив стакан чая, старик, давно не говоривший с русскими, засыпал нас вопросами, на которые получил самые обстоятельные ответы.
— Но вот вы хвалите весь здешний народ, а Андижанское восстание забыли? — навел его на воспоминания доктор.
— Что же Андижан?! Андижан дело особенное! Тут и султан турецкий и англичане работали. Разве здешний-то народ смог бы все сам сделать. Натравили его — он и пошел. И минг-тюбинского ишана, что зачинщиком был, мы хорошо знавали. Он хоть и заводчик всему считался, а только как шарманка он играл, а ручку-то шарманки кто-то другой потаенно вертел. И теперь, правду сказать, здесь везде всякий народ по кочевьям шмыгает. И муллы и ишаны. Кто их знает, про что они промеж себя в тайности беседы ведут? Меня так тоже во время Андижанского восстания чуть не порешили, только как-то Бог спас.
— Разве и здесь тоже что-нибудь было?
— Везде было, и даже в Каратегине тоже готовились, чтобы русских порешить. Минг-тюбинский ишан всюду своих людей посылал с письмами. Его мюриды ездили, деньги собирали и народ мутили. А здешние кара-киргизы еще хорошо помнят и не забыли того времени, когда они при кокандских ханах первыми людьми считались и всем ханством управляли. Оттого-то они и потянули на сторону ишана. Здесь еще старики живы, которые при кокандских ханах понсатами [Понсат — полковник.] да датхами [Датха — генерал.] служили. Ну а как настало русское правление, они и остались без всякого почета. А Модали-ишан умный человек был. Он начал свое дело исподволь. Получил от турецкого султана хат, грамоту по-нашему, и начал через своих мюридов, людей белой кости, знатных по-ихнему, склонять и присягу от них отбирать. Каждому что-либо обещал: кому чин, кому земли, а кому и должности всякие. А простой народ — тот, как муха на мед, к нему шел. Прослышал, что ишан чудеса творит, и повалил к нему. А у ишана на дворе целый день котлы с пловом варились. Кто ни приедет, того кормили все время, сколько ни проживет. И жертвы разные народ ему привозил: кто баранов, кто рису или пшеницы. А ишан прозорливым по-ихнему считался, а по-нашему вся прозорливость его в одном обмане была. Сидит это он у себя в сакле. Народ около него. Входит в это время кто-либо из его людей. И только что показывается из двери, а ишан уже говорит: «Приехал, — скажет, — киргиз и привез два батмана рису», или: «Пригнал столько-то баранов». И действительно, сейчас же пришедший докладывает: «Кланяется такой-то бай двумя батманами риса». Ну все тут и начинают удивляться, какой он прозорливый. Чудо да и только… А того не знали, глупые, что у него все заранее условлено. Пришел, положим, один слуга — он рисом заведует, знак подал — значит, рис привезли. Пришел другой, что к баранте приставлен — баранов привезли.
То же и с варкою плова. Варились котлы, а огня не видно, ну и говорил ишан всем, что варятся они небесным огнем, а как потом гнездо ишанское русские разорили, смотрят, а у него в нижнем этаже огонь разводился и к верху под котлы трубами выведен. Много мошенства его люди делали, чтобы святость ишанскую поддержать. Хотели разом по всем городам восстание поднять: и в Андижане, и в Маргелане, и в других городах. Везде его мюриды шныряли и весть подавали. Только поошиблись они и не рассчитали хорошо. Думали, что все из Андижана войска на стрельбу ушли, а вышло на деле, что не все. Собрал ишан тысяч пять народу и напал на стрелков, что в бараке ночью спали. Много в этой роте тогда народу перебили, но только другая рота успела собраться и залпы по киргизам открыла. Они и ошалели. Роздал им ишан перед нападением по веретену и уверил, что заколдовал он этим все русские ружья и никакого вреда они принести не могут, а на поверку вышло — что ни залп, то народ падает убитыми да ранеными. Тут они и бросились наутек.
А только в этот день много они разных русских людей по кишлакам порешили. Сюда потом кинулись. Прибежала их партия. Я в это время у себя в сакле сидел и беды никакой не чуял. Ввалился ко мне народ, да и прижали меня, и не успел я и винтовки своей схватить. Навалились на меня. Кричат, спорят промеж собой: «Режь ему голову». А другие: «Нельзя, — говорят, — по шариату — надо зарезать, а потом в кровь неверного руки мочить и к знаменам прикладывать с клятвою. А нет у нас знамени — надо его раньше сделать». Потащили они меня с собою, но только, на мое счастье, сынишка мой с утра на лисиц с ружьем пошел. Едут они мимо леска. Видит он, меня тащат и издевательство всякое делают. Поравнялись с ним, а он в самую толпу как из ружья хватит. Да сначала из одного, а потом из другого ствола. Тут все киргизье, как воробьи, в разные стороны и наутек кинулись — меня бросили. Так я из беды и вызволялся, а то уж думал — конец мой пришел. Ну а потом, когда следствие производить начали, поехал я тоже в кишлак Минг-Тюбе посмотреть. И что бы вы думали: в ишанском помещении несколько тысяч детских люлек тогда нашли; показывал тогда ишан: «Рассчитывал я и мои люди всех русских взрослых перерезать, женщин и девушек раздать правоверным в жены, а маленьких детей воспитать хорошими мусульманами».
Разрешения волостных управителей на объявление газавата. 1898
Разрешения волостных управителей на объявление газавата (оборотная сторона). 1898
Как будто подавленный страшными картинами встававшей в памяти новой кровавой страницы великой книги бытия одного из народов Азии, лесник примолк, вспоминая пережитые им минуты.
— А как вы думаете, может такое дело вновь повториться? — нарушил я долгое молчание.
— Как вам сказать правильно: сам по себе народ тихий и добродушный, особого озорства за ним не водится и к нашему брату русскому они также ничего себе относятся, без вражды. Но только простые люди. А вот ихние ишаны — это уж другая статья. Те зачастую увидят русского, неверного, значит, по-ихнему, так и плюнут вслед. И когда такой ишан покажется да начнет свои проповеди говорить, тут разом как будто и народ начинает на тебя зверем смотреть. Мы понимаем по-ихнему хорошо. Когда на базаре такой ишан, либо дервиш, а то и маддах начнут народу проповедь говорить, подойдешь ближе и чего-чего не наслушаешься: ругают они русских, за псов приказывают считать, грозят всякими муками на том свете за дружбу к ним, а за всякое зло сулят награду. Но наше-то начальство за ними мало смотрит, да и редко кто из них такие речи понимать может, а только большую беду эти ишаны при случае сделать могут, потому у народа они в великом почете и каждое их слово за Божью правду считается"
... когнитивка, имхо...
